ЖЕСТОКИЙ ВЕК.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

Опираясь на копье, Захарий стоял на карауле у шатра Джучи. На солнце
рыбьей чешуей блестела река Эрдыш. С холмов, взбивая копытами пыль, на
водопой спускались табуны лошадей. Вдоль берега, насколько хватало глаз,-
а Судуй сказывал: на целый день пути,- растянулось становище. На тонких
древках развевались туги туменов, тысяч, сотен, в голубизну неба
подымались бесчисленные струйки дыма. Пестро одетые воины состязались в
стрельбе из лука, боролись: они были веселы, благодушны, будто и не на
войну собрались, а на празднество.
Воля для Захария обернулась неволей. Конь Данишменд-хаджиба, па котором
прискакал из Отрара, остался у него. И он хотел было поехать в Гургандж.
Но как скрытно пройти через владения хорезмийцев, если они растревожены?
Как вызволить отца, Фатиму и уйти с ними на Русь? Надо ждать случая...
Судуй добрый человек, но тут и он помочь не в силах. Служи пока Джучи,-
сказал он.- Дойдем до земли сартаулов, Джучи, думаю, чем-нибудь поможет>.
Вот и служит... Родители Судуя (до похода он жил у них) как-то сразу, без
лишних разговоров, приняли его за своего. Живут они не богато, но добры и
приветливы. Говорят, раньше, в молодые годы, жили худо. Оно и заметно.
Чужое горе, чужую боль принимают близко к сердцу. А у кого не было своей
боли, тому чужую не понять. Вот он, Захарий, людей, у которых на душе
плохо, сразу чувствует, и которые сытые, собой, жизнью, всем довольные -
тоже. Чудно то, что Джучи, старший сын самого хана, редко бывает весел, он
все больше задумчив, и дума у него какая-то трудная. На днях так же вот
стоял в карауле. Перед шатром на траве играли сыновья Джучи - Бату и Орду.
Бату сидел на седле, уперев руки в бока, хан - на троне. А Орду был
чужедальним послом. Джучи вышел из шатра, взглянул на Захария, узнал:
- А-а, голубоглазый. Ну как, не очень тяжка у нас служба?
- Я видывал и похуже. Ко всему привычен.
- У вас все светловолосые и голубоглазые?
- Всякие есть. Но светловолосых много.
- Велики ли у вас города?
- Я могу сказать только про Киев. Он у нас считается всем городам
город - светел, весел, златоглав.
- Есть ли в Кивамене книги на вашем языке?
- Как же, есть. Я сам был обучен письму и чтению. Теперь, подика, и
позабыл.- Захарий вздохнул.
- Домой хочется?
- А то нет? Во снах своих вижу родную землю.
Джучи кивнул.
- Землю свою человек должен любить.
Захарий подумал: что, если сыну хана все рассказать о себе да попросить
помощи? Понять вроде бы должен. И он уже начал подбирать подходящие слова,
но в это время к шатру подскакали всадники. Они сопровождали женщину,
увешанную дорогими украшениями: штырь ее бохтага был из золота, на вершине
гордо трепетали перья неведомой птицы; колыхались нити жемчужных висюлек,
переливались камни-самоцветы. С нею был подросток в парчовом халате, с
серебряной сабелькой на шелковой перевязи, в красной шапочке, отороченной
соболем. Лицо у Джучи разом вытянулось, поскучнело. Улыбаясь одними
губами, он пригласил гостей в шатер. Подросток, придерживая рукой
сабельку, пошел к сыновьям Джучи.
Бату, восседая на троне-седле, закричал ему:
- Кулкан, ты будешь Алтан-ханом! Мы тебя одолели. Становись на колени
и проси пощады.
Кулкан исподлобья посмотрел на Бату.
- Перед тобой встать на колени?
- Это же игра, Кулкан!
- Ты и будь Алтан-ханом и вставай на колени.
- Не хочешь? Тогда иди отсюда! Одни играть будем.
Обиженно выпятив губы, Кулкан убежал в шатер. Из него быстрым шагом
вышла нарядная женщина, приблизилась к Бату, сердито сказала:
- Как посмел прогнать моего сына?! Почему он должен вставать перед
тобой на колени?
К ним подошел Джучи, заслонил собою сына, негромко проговорил:
- Ничего худого... Они же играют.
- Не ты ли учишь такой игре? Кажется, далеко смотришь!.. Едем отсюда,
сын!
Они сели на коней и ускакали. Джучи долго смотрел им вслед.
Захарий досадовал, что редкий случай поговорить с Джучи по душам
упущен. Сыну хана, видно, не до него.
Встав сегодня на караул, он надеялся, что Джучи снова заговорит с ним.
Но он не выходил из шатра. И у него все время были люди. В шатре же сидел
и Судуй. Бату и Орду, как и в прошлый раз, расположились перед шатром на
травке, но не играли, читали книгу. Явно тяготясь этим занятием, они то и
дело поглядывали на шатер,- должно быть, ждали, когда им будет позволено
отложить книгу.
В стане началось какое-то движение. Воины вскакивали, одергивали
халаты, вытягивались. Между шатров, юрт и палаток шагом ехали всадники.
Среди них Захарий узнал хана. Он сидел на крепконогом саврасом мерине, в
левой руке держал поводья, с правой свисала короткая плеть. Легкий
холщовый халат туго обтягивал ссутуленные плечи. Низко на лоб была
надвинута снежно-белая войлочная шапочка. Второй караульный, стоявший по
другую сторону входа в шатер, сдавленным голосом выкрикнул:
- Хан едет!
И все нойоны высыпали из шатра, замерли. Хан остановил коня, подозвал
Джучи.
- Как в твоих туменах? Готов к выступлению?
- Да. Воины отдохнули. Лошади набрали тело.
- Ну-ну...- Взгляд светлых глаз хана задержался на Бату и Орду.-
Идите-ка, дети, сюда...
Они подошли, поклонились ему в пояс.
- Книжку читаете?
- Читаем, - ответил Бату.
- Джучи, кто их воспитывает?
- Я сам, отец.
- Хм, сам... Чему же ты их учишь?
- Всему, что успел познать...
Рукояткой плети хан сдвинул на затылок шапочку, открыв широкий лоб,
почесал висок.
- Негодное это дело. У тебя без этого забот много. Пришли детей ко
мне. Я приставлю к ним людей. И твоих детей воспитают воинами...
- Отец...
- Завтра мы выступаем. Самолично проверь, как все изготовлено к походу
и сражениям.- Хан надвинул шапку на рыжеватые, будто солнцем опаленные,
брови, толкнул пятками коня.
Вечером Захарий и Судуй, поужинав, легли спать у тлеющего аргала.
Полная луна, похожая на блюдо, чеканенное из желтой меди, висела низко над
холмами. По всему берегу светлячками мерцали огоньки, слышался
приглушенный говор воинов, вдали тренькали колокольчиками лошади. Судуй не
спал, ворочался на жестком войлоке, поглядывал на шатер Джучи. Там, за
тканью, желтели пятна огней светильников.
- Ты почему не спишь, Судуй?
- Да так. О справедливости думаю. О милости неба. Почему одним оно
дает много, а у других и малое отбирает? И отбирает чаще всего у людей
добросердных.
- Ты о чем?
- Я просто так говорю.- Судуй перевернулся на живот, уперся локтями в
землю, положил подбородок на ладони - узкие глаза не мигая смотрели на
красный огонек.- Я сейчас о своем отце подумал. Добрей его человека нету.
И для людей он сделал много хорошего. А чем оделило его небо? Раньше
высоко ценили его работу. Теперь отовсюду понагнали рабов-умельцев. Стрелы
они делают так же, как и отец, а за работу им давать ничего не надо. Скоро
мой отец будет никому не нужен. Если со мной что-нибудь случится, как
будут жить отец, мать, моя жена, мои дети? А вот был у нас такой
Сорган-Шира. Они вместе с моим отцом помогли когда-то нашему хану.
Сорган-Шира умер богатым человеком, Он оставил своим детям и внукам
табуны, стада, белые юрты. За что милостиво к нему небо? Нет, он не был
злым человеком, но и добрым не был...- Вдруг Судуй быстро сел, поплевал во
все стороны.- Тьфу-тьфу! Не услышали бы моих жалоб злые духи... У вас есть
злые духи?
- У нас все есть. И бесы, и кикиморы, и всякая другая нечисть.
Судуй снова лег, придвинулся к Захарию, зашептал на ухо:
- Джучи разлучили с сыновьями. Меня оторвали от детей, от жены. Все.
мы тут одинаковые. Я хочу домой, ты хочешь домой, а оба мы здесь и завтра
пойдем в чужую страну. Сколько детей осиротеет? Их и наших... Вот о чем я
думаю.
- Ничего, Судуй, может быть, битвы и не будет, может быть, все как-то
обойдется.
- Не обойдется. Я знаю.
На берегу один за другим гасли огни, умолкал говор воинов. Все выше
поднималась луна. Захарий и Судуй еще долго не спали. Всяк думал о своем.

II
Приближение песчаной бури в пустыне Каракумов предугадать не трудно.
Сначала вскудрявятся вершины барханов, вкрадчиво зашелестит песок под
копытами коня, промчится мутное облако желтой пыли, за ним второе,
третье... Предугадать можно, но остановить - нет.
Сначала шелестел шепоток, расползаясь по улицам городов, по селениям.
Хан идет... приближается. Нет силы, которая могла бы остановить его. Горе
нам, правоверные! Потом с края державы, сопредельного с владениями хана,
побежали все, кто мог. Пылили скрипучие арбы, за ними на конях, на
верблюдах, на ослах, а часто и пешком двигались люди. Кричали и плакали
измученные дети, пугливо оглядывались женщины, темны были от грязного пота
лица мужчин. Беглецы не задерживались в Самарканде, шли дальше - в
Гургандж, в Термез, в Балх и Газну. Звери загодя уходят от степных
пожаров, птицы улетают от внезапных холодов, люди бегут от войны... Шах
измучился от тревожных дум. Неужели проклятый хан приведет своих
разбойников под стены Самарканда? Неужели люди, как звери и птицы,
предчувствуют беду?
Шах созвал всех эмиров на большой совет. Перед тем для своего
успокоения и для того, чтобы поубавить страхи подданных, сделал смотр
войску. В чекмене из золотисто-зеленого румийского аксамита с жемчужным
шитьем поднялся он в башню ворот Намазгах, сел на ковер перед узкой
прорезью бойницы, посмотрел вниз, отодвинулся немного в сторону, чтобы не
достала случайная стрела, беспокойно оглянулся. За спиной стояли Джалал
ад-Дин, Тимур-Мелик, туркмены-телохранители. На этих людей он мог
надеяться. Под башней был ров, заполненный вонючей, заплесневелой водой.
Через ров перекинулся горбатый бревенчатый мост, за ним стлалось
молитвенное поле с вытоптанной травой. Поле окружали сады. За деревьями
пропели трубы, ударили барабаны, и в лад им застучали копыта коней.
Всадники, по шесть в ряд, рысью пересекали поле, перемахивали через мост и
исчезали в воротах башни. Первыми шли туркмены в косматых бараньих шапках
и узких чапанах. Лоснились на солнце крупы поджарых, несравненных по
резвости коней. За ними - кыпчаки. У них лошади степные, ростом пониже, не
так резвы и легки, но выносливы. И сами кыпчаки плотнее рослых,
подбористых туркменов. Но те и другие - воины. Никто не устоит перед ними.
Сокрушат, опрокинут, раздавят любого врага. А вот идут смуглолицые гурцы.
В строю держатся слишком вольно. Непочтительны к нему. Всего три года
назад у них был свой султан, они наводили страх на соседей, теперь - его
воины, он принудил их стать под свою руку. Им это не по нраву...
Грохотали бревна под копытами, развевался зеленый шелк знамени - знамен
воителя за веру,- проплывали бунчуки хаджибов, взблескивало оружие,
бумкали большие барабаны, сыпали частую дробь малые. Отлегло у шаха от
сердца, он повеселел, высунул в бойницу руку, помахал воинам. Они ответили
ему разноголосыми криками.
Вдруг утих бой барабанов, опустело поле, пропела и смолкла труба. В
полной тишине к воротам двинулись боевые слоны. Двадцать тяжелых,
медлительных животных, опустив хоботы, лениво переставляя морщинистые
ноги-столбы, шагали один за другим. Позванивала медь чеканных украшений,
на спинах, в узких башнях, горделиво восседали погонщики-индусы. В шествии
слонов было величие, несокрушимость, неодолимость... Они - лицо его
державы, знак его могущества.
За слонами на поле вступили пешие воины, набранные из
персов-земледельцев. Эти, как гурцы, держались очень уж вольно. В
полосатых халатах, опоясанных скрученными кушаками, положив копья на
плечи, будто кетмени, они валили, переговариваясь,- как в поле, ковыряться
в земле. Эти тоже не любят его. Вечно стонут: велики налоги. А как без
налогов содержать воинов?
Кто-то склонился перед ним, подал свиток, тихо сказал:
- Мунхи перехватили, величайший.
Он развернул свиток, торопливым взглядом скользнул по страничкам,
возвратился к началу и стал читать слово за словом. Задрожали руки,
зазвенело в висках. Его эмиры, блудливые собаки, сносились с ханом.
Сначала они хотели его убить, теперь готовятся предать врагу. О прибежище
порока, о двоедушные! Если бы знать, кто это написал, кто готовит черную
измену,- задушил бы своими руками. Но подписи под письмом не было.
- Где человек, который вез это письмо?- спросил он и не узнал своего
голоса.
- Он был убит, величайший.
Шах разорвал письмо в мелкие клочья, бросил в бойницу. Бумажные хлопья
полетели на головы воинов. Недавняя радость померкла. Глупая была радость.
Войско в руках эмиров, а они - предатели. И чем лучше, сильнее будет
войско, тем хуже для него, хорезмшаха Мухаммеда.
Он не стал ждать, когда пройдут все воины. Сбежал по ступенькам вниз,
вскочил на коня, поехал во дворец. По обеим сторонам улицы к стенам жались
горожане, молча смотрели на войско, молча провожали его взглядами.
В приемном покое он вглядывался в лица эмиров - кто из них замыслил
предать его? Кыпчаки? Гурцы? Персы? Могли н те и другие, и третьи. Даже
его туркмены. Нет веры никому! Все они друг друга стоят. Все! О аллах
всемогущий, помоги верному рабу твоему погасить огонь коварства, дай сил
одолеть врагов державы...
- Эмиры, на нас идет враг. Враг могучий и жестокий. Но мы сокрушим
могущество неверного, поставим его на колени! Чем сильнее враг, тем громче
слава победителей.
Он почувствовал, что говорит совсем не то, что нужны какие-то другие
слова. Но он не знал этих слов. И замолчал, собираясь с мыслями. Кто-то
негромко проговорил:
- У нас была слава. Растеряли, когда ходили на халифа.
Он наклонился вперед, готовый вскочить, позвать палача, приказать ему
тут же, при всех, отрезать поганый язык. Эмиры смотрели на него без
страха, словно чего-то ждали. Может быть, как раз того, что он сорвется:
будет причина открыто выказать свое неповиновение. На него разом налегла
безмерная усталость. Аксамитовый чекмень теснил грудь, воротник врезался в
шею.
- Наша слава и благословение аллаха - с нами!- Он хотел крикнуть, но
крика не вышло, голос осел.- Я собрал вас для того, чтобы узнать, как вы
думаете встречать врага.
- Величайший, у нас много воинов,- сказал Тимур-Мелик.- Нам надо идти
навстречу хану. Перехватив в дороге его войско, утомленное походом, мы
принудим хана сражаться там, где нам выгодно. И мы разобьем его!
Легко сказать - разобьем,- подумал шах.- А если нет? Куда бежать? В
Гургандж, к матери?.. Там сразу же отрешат от власти или убьют. Но скорей
всего и бежать не придется. Во время битвы сунут копье в спину - и все...
Однако то, что думает Тимур-Мелик, верно. Самое лучшее - перехватить хана
в пути, навалиться всеми силами...>
Брат матери, эмир Амин-Мелик, храбрый, но славолюбивый воин, одобрил
слова Тимур-Мелика.
- Нам будет стыдно, если кони неверных кочевников станут вытаптывать
паши поля. Надо идти навстречу хану. Надо перехватить его в степи, где
можно развернуть сотни тысяч наших воинов.
Шах насторожился. Что выгодно брату матери, то вредно ему, шаху
Мухаммеду.
С Амин-Меликом не согласился другой родственник матери, эмир
Хумар-тегин. У него было круглое лицо, заплывшие глазки, под маленьким
носом торчали в стороны два клочка волос - усы, третий прилепился к нижней
тубе - борода. Не мужчина и воин - жирный, ленивый евнух. А спесив,
заносчив, родством с матерью кичится больше других.
- Зачем куда-то идти? Все войско надо собрать тут. И как подойдет хан,
загоним его воинов в пески, перебьем, будто джейранов. Величайший, пусть
все твои эмиры ведут воинов сюда!
У Хумар-тегина своего ума было меньше, чем у курицы. И он редко
высовывался вот так, вперед. Обычно сидел, слушал всех, ловя каждое слово
оттопыренными ушами. Когда видел, куда дело клонится, повторял чужие мысли
с таким видом, будто на него снизошло божье откровение. А тут вылез. Чьи
же слова он повторяет сейчас, кому сильно хочется собрать все войско
вместе? Может быть, тем предателям, которые писали хану письмо? А не с
ними ли и Тимур-Мелик? Чем он лучше других?..
И шах больше не слушал эмиров. Он уже знал, как надо поступить, чтобы
обезопасить самого себя. Войска надо распределить по городам. Наиболее
подозрительных эмиров отправить подальше. Им будет трудно сноситься друг с
другом. Кто и вздумает предать- сдаст один город. Сам он уедет отсюда и
будет недосягаем для предателей и изменников. А после войны аллах поможет
ему сыскать злоумышленников и по одному отправить на тот свет.
Эта спасительная мысль взбодрила его.
- Эмиры, храбрые в битве и мудрые на ковре совета, я благодарю вас за
готовность броситься на неверного. Я не сомневаюсь, что с такими
воителями, как вы, одолею любого врага. Но сражение в поле стоит крови. Мы
запремся в городах. О неприступные стены наших твердынь степной хищник
обломает зубы. Я настолько уверен в вашей способности отразить врага, что
сам удаляюсь в Балх. Там буду собирать войско. И как только у хищника
выпадут зубы и он, поджав хвост, побежит в свое логово, со свежими силами
мы двинемся за ним. Мы пройдем его владения и вступим в земли Китая! Вас
ждет слава, эмиры!- Он говорил бодро, может быть, чуть бодрее, чем нужно.
В тот же день он разослал эмиров по городам своих владений. Амин-Мелика
отправил в далекую Газну, Тимур-Мелика послал наибом в Ходжент, в Отрар,
на помощь Гайир-хану,- Караджи-хана, дурака Хумар-тегина - в Гургандж,
пусть подает советы драгоценной матери...
Вечером к нему пришел Джалал ад-Дин, стал просить:
- Не покидай войска! Собрать воинов в Балхе может кто-то другой. Мне
кажется, мы ошибаемся, запираясь в города. Мы отдаем в руки врага селения.
Люди скажут, что мы всегда на месте, когда приходит время сбора налогов, и
нас нет, когда подступает враг. И это будет справедливо.
Он не мог сказать сыну, что заставило его поступить так. Сказать -
признать свой страх перед эмирами. А Джалал ад-Дин молод, ему неведомо
чувство страха, он не поймет его.
- Ты слушал меня на совете, сын. Там я сказал все. Добавить могу одно:
ты тоже поедешь со мной.
- Оставь меня тут и дай мне войско. Отдай мне все войско! Я умру, но
не пушу хана.
- Ты поедешь со мной,- угрюмо повторил он. Поскакали в Балх, обгоняя
поток убегающих подданных.
III
Хан подошел к Отрару, когда ему донесли, что шах растолкал свое войско
по городам и сам куда-то уехал. Хан презрительно усмехнулся. С тех пор как
опоясался мечом, не встретил ни одного достойного врага. Все на одно лицо:
мелки в помыслах, малодушны, не горячая кровь - моча течет в их жилах. Ни
защитить себя, ни умереть, как подобает воинам, не могут. Когда шах убил
посла, подумал было: этот другой. Такой же! Трус. Дурак. И держал в руках
такое владение. Ему бы не народами, а стадом коров править.
Рядом с этой забилась другая, радостная мысль. То, что совершает он,
предопределено небом. Оно лишает врагов ума и мужества, дарует ему великое
счастье побеждать, оставаясь непобедимым.
Он сидел перед шатром в глубоком мягком кресле. На столике лежал
раскрашенный чертеж владений шаха. Купец Махмуд, хаджиб Данишменд, другие
перебежчики-сартаулы стояли рядом, поясняли, где что начертано. Синей
краской были обозначены реки Сейхун ' Джейхун, Зеравшан и море
хорезмийцев, густо-зеленой - орошаемые земли, бледно-зеленой - пастбища,
желтой-песчаные пустыни, красное пятнышко - селение, красное пятнышко с
ободком - город, обнесенный стеной. Рядом с городом черточки. Каждая -
десять тысяч воинов. Приблизительно. Всего узнать его сартаулы не могли. И
без того сделали много. Когда-то он предателей близко к себе не подпускал,
рубил им головы без разговоров, теперь же притерпелся. Они тоже бывают
полезными.
[' С е й х у н - Сырдарья.]
Как только разобрался в чертеже, всех сартаулов отослал. Думать
человеку надо в одиночестве.
Ветер зализывал угол чертежа, бумага сухо шуршала. Он вынул нож,
придавил ее. Хорошо, не обжигая, пригревало солнышко. В зачерствевшей
траве стрекотали кузнечики, но как-то вяло, нехотя. Лето подходило к
концу. Увяла еще одна трава... Близится осень. Тут она, говорят, долгая,
теплая, да и зима не зима - так себе. Взяв это в соображение, он и пришел
сюда в конце лета. Летом, в жару, воевать худо. Люди ленивы, и когда их
много вместе, всякие болезни приключаются... Да, еще одна трава увяла.
Сколько же трав вырастет для него?
Он наклонился к столику. Тень от головы закрыла чертеж, и краски разом
поблекли. Палец заскользил по зеленым и желтым пятнам, по синей извилине,
уперся в красное пятно с ободком. Отрар... Три черточки - тридцать тысяч
воинов. Было двадцать, но шах прислал еще десять. Успел. Тридцать тысяч -
не много, но выковырнуть их из-за стен будет не так-то просто.
Хан поднял голову. Вдали темнели зубчатые стены и закругленные вверху
башни Отрара. Возле них неторопливо рысили его дозорные сотни. Отрар
обложен, ни одному человеку не пройти в город, не выбраться обратно. Но
держать все войско возле него неразумно. Уж если шах подставил бока, бить
его надо двумя руками, да так, чтобы и дух перевести не мог.
Почти до вечера сидел над чертежом. Думал, пил кумыс, время от времени
посылал туаджи - порученцев - то за кем-нибудь из нойонов, то за
сартаулами, спрашивал о том, о другом, опять оставался один и думал,
думал. И когда все стало понятно, велел позвать сыновей.
- Ну, дети, всем нам дел хватит! Джучи, ты пойдешь вниз по Сейхуну.
Возьмешь все города, какие встретятся на твоем пути. Упрешься в море -
заворачивай на полдень. Вот твой путь.- Ноготь хана проехал по чертежу,
оставляя острую вмятину, остановился у Гурганджа.- С тобой будут два
сартаула - Хасан-ходжа и Али-ходжа. Они знают и места и дороги. Им верь,
но н проверяй.- Помолчал, пытливо вглядываясь в лицо Джучи.- Я говорил,
все вы рождены, чтобы править народами. Тебе, Джучи, как старшему, первому
даю удел.- Пальцем обвел на чертеже круг, захватив и Гургандж.- Все это -
твое.
Сын посмотрел на чертеж, на темную стену Отрара, поблагодарил:
- Спасибо, отец.
Уж как-то очень просто и сдержанно поблагодарил. Хана это слегка
задело, но его влекли вперед замыслы, все остальное было сейчас не так уж
важно.
- Чагадай и Угэдэй, вы останетесь тут, возьмете Отрар. И живого -
живого!- приведите мне Гайир-хана. Вверх по реке я направлю кого-нибудь из
нойонов. А с тобой, Тулуй, мы пойдем на Бухару. Из Бухары - на Самарканд.
Мы вспорем брюхо шаху Мухаммеду. Сделаем это, не трудно будет добраться и
до сердца. Помните, мы пришли сюда, чтобы утвердиться навеки. Будьте
безжалостны с теми, кто считает себя хозяевами этой земли. Люди - трава.
Этих побьешь, другие вырастут. Но эти другие будут знать, что властелин на
земле - один. Мы избраны небом, чтобы повелевать, кто не хочет покориться,
тот противится воле неба.
- Дозволь спросить, отец,- сказал Джучи.
- Спрашивай...
- Человек появляется на земле по соизволению неба - так?
- Надо думать, что так.
- Почему же он должен умирать по чьей-то воле, по моей, скажем?
- Вот ты о чем... Тогда тебе следовало бы не воином быть, а...- Не
договорил, почувствовал, что сейчас смертельно оскорбит Джучи.
Без того сын как-то весь ужался, но смотрел в лицо отцу твердо, без
страха, какой накатывал на него в детские годы.
- Я хочу понять, отец, не разгневаем ли мы когда-нибудь небо тем, что
человеческая жизнь для нас - травинка. У каждого из живущих есть душа,
сердце, свои думы, есть духи-покровители...
- Да, Джучи, я забыл сказать,- перебил он его,- первое время С тобой
будет Джэбэ. Он опытный воин, не перечь ему.
Он, конечно, не забыл. Джэбэ с ним отправлять не собирался. Но если у
Джучи такие думы перед походом, ему не взять ни одного города, а если и
возьмет, уговорив сартаулов покориться, они восстанут за его спиной. Джэбэ
не даст слюни распускать.
- Спасибо, отец, и за это. За Джэбэ...
- Ты чем недоволен?
- Кто посмеет быть недовольным твоим повелением! Я рад. Джэбэ так
опытен, что мне рядом с ним нечего делать. Буду охотиться.
- Не заносись!- строго сказал он.- Одна галка хотела стать гусем, села
на озеро и утонула. Я лучше знаю, кому с кем идти и чем заниматься.
Вечером созвал в шатер нойонов, объявил свою волю. После этого слуги
принесли вино и мясо. С его позволения Хулан пригласила девиц-песенниц с
хурами и мальчиков-лимбистов '. Разом стало шумно и весело. Нойоны в знак
дружбы и приязни обменивались чашами с вином. Хан из своих рук угостил
Боорчу, Джэбэ, Субэдэй-багатура... Всем пожелал счастья-удачи в сражениях.
Выпил архи н сам. Слушал юролы - благопожелания, хвалебные песни -
магталы, нежное звучание хуров, тягуче-печальную жалобу лимбэ. Музыка
смывала с души пыль будней, манила в неизвестное, тревожила, сулила
радость. Празднично сверкали кольца и перстни на пальцах, браслеты на
запястьях рук Хулан. Влажно поблескивали зовущие глаза. Время проносилось,
не задевая ее. С годами она становилась даже красивее.
[' Л и м б э - музыкальный инструмент, род флейты.]
Музыка расслабила его. Что-то тихо заныло, заболело внутри.
Мальчики старательно округляли щеки, дуя в лимбэ, проворно-суетливо
бегали их пальцы. Сколько трав истоптали они? Не больше десяти. У них
впереди молодость, возмужание... Все впереди. А его молодость ушла
невозвратно, детство забылось, будто его и не было... Он почувствовал
зависть к мальчикам... Тихая боль внутри росла, ширилась, захватывала его,
мягко сдавливала горло.
- Нашему хану - тысячу лет жизни!
Он поставил чашу с вином на столик и больше не притрагивался к ней.
Вдруг оборвалась музыка, смолкли голоса.
- Хан желает отдохнуть. Идите.
Это Хулан. Она, как всегда, почти угадала его желание. Неважно, что не
отдыха ему захотелось, а чего-то совсем другого. Он бы куда-нибудь пошел
сейчас, совсем один, и чтобы под босыми ногами была мягкая, холодная от
росы трава, и вскрикивали бы ночные птицы, взлетая из-под ног. Вышел из
шатра. Дул сухой ветер. На небе слоились черные облака, невидимая луна
высветляла их края, тускло светилась одинокая звезда. Почему-то вспомнил
давний свой разговор с монахами-даосами. Тогда их суждения принял с
усмешкой. Они ему показались не столько мудрыми, сколько забавными. А
было, кажется, в тех суждениях что-то важное для него.
Он пошел по стану, и кешиктены - караульные двинулись за ним. Досадливо
махнул рукой - отстаньте. Нашел палатку Елюй Чу-цая, откинул
полог,- склонив голову, вошел внутрь. Потомок железных> императоров лежал
в постели с высоким изголовьем, читал книгу. Увидев хана, бросил с груди
одеяло. Пламя в светильнике заметалось вспугнутой бабочкой.
- Можешь не вставать,- сказал хан, сел на стопку книг, сложенных у
постели.- Ты сведущ в учении даосов?
- Нет, великий хан,- Чу-цай поднялся, натянул халат, поставил перед
ханом фарфоровую чашечку с чаем.
- Почему?
- Все науки один человек познать не может. На познание дао уходит
жизнь. Это одно из самых великих учений.
- Долго ли живут даосы?
- Продолжительность их жизней зависит от двух вещей: от глубины
познания сущего и неуклонного следования познанному. Сам Лао-цзы, великий
учитель даосов, прожил, одни говорят, сто шестьдесят лет, другие - больше
двухсот.
- Не выдумка?- усомнился хан.- Хитры китайцы на всякие выдумки.
- Во всякой выдумке, великий хан, как в скорлупе ореха ядро, кроется
истина. Достоверно, что даосы пробуют разгадать тайну бессмертия.
- Ну и как?
- Мне, непосвященному, нечего сказать, великий хан.- Чу-цай виновато
моргнул, сжал в кулаке свою длинную и узкую, как хвост яка, бороду.- Об
этом надо говорить с даосами.
- Я хочу видеть у себя самого знающего из них.
- Есть один мудрец. Но жив ли он, я не знаю. Пропасть человеку в
такое... безвремение просто.
- Я повелел не трогать служителей богов. Его надо разыскать. Садись и
пиши письмо.
- Может быть, найдем...
- Найти надо. Пиши письмо этому мудрецу.
Чу-цай разостлал на складном столике лист бумаги, придвинул тушь,
осмотрел кисточку, бережно расправив острый пучок волос, вделанный в
тонкую бамбуковую палочку.
- Что писать, великий хан?
- Письмо должно быть не повелением - просьбой. Повеление будет тебе.
Завтра же пошли людей на быстрых конях. Они должны разыскать мудреца. Если
понадобится, пусть перевернут весь Китай. За это дело ты отвечаешь
головой.
Он выпил остывший чай и стал обдумывать письмо.
В шатре его поджидала Хулан. Она помогла раздеться. Погасив свечи,
сказала из темноты:
- Ты дал Джучи такой большой удел...
По ее голосу, мягкому, воркующему, догадался - неспроста говорит это.
Что-нибудь просить будет.
- Мне чужих владений не жалко.
- Я подумала о нашем с тобой сыне...
- Рановато думаешь. Улус я дал только Джучи. Я завоюю владения для
всех моих сыновей. Кулкан не будет обижен. Ты не любишь Джучи - почему?
- Потому, что он не любит тебя.
Хан промолчал. Говорить об этом даже с Хулан не хотелось.
IV
Отрарский наиб Гайир-хан был молод. Лишь недавно бородка подчернила его
скулы, еще не отвердевшие, юношески округлые. И как он ни старался
показать себя перед Караджи-ханом суровым воином и мудрым правителем - не
выходило, забываясь, мог залиться веселым, безудержным смехом, что,
конечно же, не приличествовало наместнику шаха. Правда, морщинистое,
скуластое лицо Караджи-хана не побуждало к веселью. Гайир-хан догадывался,
о чем думает эмир. Он думает: Наиб, правитель осажденного города... Ну
какой это наиб и правитель! Быть бы ему висак-баши ', а не правителем>. Но
Гайир-хана все это печалило мало. Пусть Караджи-хан думает, что хочет,
вслух своих мыслей он никогда не выскажет. Тень великой родственницы
надежно прикрывает Гайир-хана от злословия. И весело-то ему было оттого,
что Караджи-хан служил шаху до морщин, до серебра в бороде, а ничего
хорошего не выслужил и в последнее время стал прислоняться к тем, кто
поддерживал Теркен-хатун. Вот за это шах и толкнул его в Отрар. От этого,
должно быть, число морщин на лице эмира сразу удвоилось. Тут не хочешь, да
засмеешься.
[' В и с а к - б а ш и - начальник палатки, куда входило кроме него еще
три воина.]
Гайир-хан угощал эмира в покоях старинного дворца. На дастархане были
мягкие лепешки, рыбий балык, жареное мясо, всякие приправы, изюм,
виноград, яблоки, ядра орехов - всего вдоволь. А Караджи-хан жевал лениво,
нехотя. Посмеиваясь про себя, Гайир-хан спросил:
- Может, позвать танцовщиц?
- В такое-то время?- Караджи-хан вскинул на него хмурый взгляд,
осуждающе покачал головой.- Не увеселять себя надо, а молиться
всевышнему...- Помолчав, добавил:- Тебе - больше других. Побил купцов и
вовлек нас в пучину гибели.
- Купцов? О нет, достойный! Ты пригласил гостя в дом, а он заглядывает
туда, куда постороннему смотреть воспрещено, хватает тебя за бороду,-
гость ли это?
- Аллах великий, помоги нам выбраться на берег безопасности... И зачем
я пришел сюда!
- Величайший не оставит нас в беде. Он приведет войско.
- Пусть аллах услышит твои слова! Мне нельзя было идти сюда. В
Гургандже и дом, и дочь свою единственную оставил на гулямов. Если со мной
что-нибудь случится, кто позаботится о ней?
- Ее зовут Фатима?
- Фатима. А что?
Фатиму Гайир-хан видел раза два перед своим отъездом в Отрар. Она
удивила его тем, что была не похожа на своих сверстниц, любительниц
хихикать, пряча лицо под покрывалом. Такими были все сестры Гайир-хана. А
Фатима... Ее взгляд как бы отстранял человека, отодвигал его на
расстояние. Она была недоступна. Может быть, поэтому и запомнилась.
- Этот дом пуст,- Гайир-хан повел рукой вокруг себя,- в нем нет
хозяйки.
- Дочь у меня хороша.- Морщины на лице Караджи-хана расправились.-
Аллах не наделил сыновьями. Одна она у меня. Все ей достанется. А я не
бедняк. И род мой знатен.
Ах ты, старый мерин!>- весело подумал Гайир-хан, вслух же сказал:
- И я не беден. И род мой - тебе ли говорить - один из самых знатных.
- Может быть, мы породнимся,- важничая, сказал Караджи-хан.- Я
подумаю.
Гайир-хан еле сдержал смех. Эмир - медный дерхем, а хочет казаться
золотым полновесным динаром. Долго жил, а ума не нажил.
Слуги принесли кувшин с водой. Омыв руки, эмиры вышли из дворца.
Толстые стены внутреннего укрепления, сбитые из глины, смешанной с
скатанными речными камнями, возвышались над черепичной дворцовой крышей. У
стен лежали мешки с мукой и зерном, укрытые полосами ткани. Гайир-хан
успел свезти урожай со всей округи. Зернохранилища были забиты до отказа.
Голод не грозит осажденным. Они могут сидеть за стенами и полгода, и год -
до тех пор, пока у неверных не истощится терпение и они не уберутся в свои
степи или пока их не отгонит шах.
Перед эмирами распахнулись тяжелые, окованные железом ворота, и они
выехали в город. В Отрар стеклось много народу. Расположились, кто где
мог. На площадях, в переулках стояли палатки, шалаши, телеги, кучами
лежали узлы, и по ним ползали дети. Тут же горели огни, женщины пекли
лепешки, варили рис с бараниной. Синий чад плыл в небо.
У городской стены спешились. По крутой, с истертыми ступенями лестнице
Гайир-хан взбежал вверх. Следом, пыхтя и отдуваясь, взобрался Караджи-хан.
За стеной, на серой равнине, изрезанной желтыми полосами жнивья, вольно
раскинулся стан врагов.
- Сколько же их, проклятых!- сдавленно проговорил Караджи-хан,
вытягивая жилистую шею.
Один из воинов потянул его за рукав.
- Осторожней. Они хорошо стреляют.
Редкие всадники крутились возле стен, иногда подскакивали совсем
близко, что-то выкрикивали, выпускали одну-две стрелы и, уворачиваясь от
ответных стрел, убегали. Воины Гайир-хана беззлобно ругались. Караджи-хан,
благоразумно присев за зубец стены, пробормотал:
- Кишат, как муравьи... Да если они топнут все разом, эти стены
треснут и развалятся. Что будет, Гайир-хан?
- Будет хорошая битва.
- Нам не удержать город.
- Тогда мы умрем на его развалинах.
- Тебе ли, не видевшему жизни, говорить о смерти!
- Всем когда-то надо умирать. Немного раньше, немного позже. Достоин
жизни тот, кто не страшится смерти.- Гайир-хан взял из рук воина лук,
встал во весь рост между зубцами, замахал рукой.- Э-эй, неверные собаки,
кто хочет состязаться со мной в стрельбе?
Его заметили и услышали. Всадники сбежались в кучу, постояли. От них
отделился один, поскакал к стене. Гайир-хан приказал воинам не стрелять.
На всаднике были чалма и красный чапан.
- Мусульманин!- удивился кто-то.
Всадник осадил рыжую белоногую лошадь. Гайир-хан узнал в нем
Данишменд-хаджиба, закричал:
- Уходи презренный! Не желаю пачкать о тебя спои руки. Для тебя есть
палач.
- Сдай город, Гайир-хан!- Данишменд-хаджиб приподнялся на стременах,
приложил ко рту ладони.- Себя ты давно обрек на гибель. Не губи людей.
Великий хан дарует жизнь тем, кто покоряется.
Гайир-хан натянул лук. Звонко пропела стрела. Лошадь под
Данишменд-хаджибом прянула в сторону и свалилась на бок, забила по земле
ногами. Хаджиб лег за нее. Воины на стене засмеялись.
- Видишь, я мог бы убить тебя!- крикнул Гайир-хан.- Но иди к своему
грязному хану. Без тебя некому будет почесывать ему пятки.
Пригибаясь, оглядываясь, хаджиб побежал. Воины на стене свистели,
топали, били ладонями по голенищам сапог.
На другой день в стане врагов началось непонятное вначале движение.
Стан расползался в разные стороны. Ржали кони, кричали верблюды, скрипели
телеги, звенели оружием всадники. И все это двигалось, обтекая город со
всех сторон.
- Слава аллаху, они уходят!- сказал Караджи-хан.
Весть об этом сразу же облетела Отрар. Горожане лезли на стены, грозили
кулаками вслед уходящим. Но радость была преждевременной. Много воинов
хана осталось, и они сразу же приступили к осаде. Подтянули к стенам
камнеметы, защитив их земляными насыпями. Глыбы камня загрохотали,
ударяясь о стену, сшибая зубцы. Следом летели зажигательные стрелы.
Вспыхивали крыши домов, вздымался густо-черный дым. В нем задыхались
воины. Чихая, кашляя, сбивали огонь войлоками, засыпали песком. Гайир-хан
в прожженном чекмене, с черным от копоти лицом носился по всему городу,
подбадривая воинов, успокаивал жителей.
- Держитесь, правоверные, скоро придет с великим войском шах.
Следом за ним таскался Караджи-хан. Его душа стала прибежищем уныния и
печали.
- Мы пропали. Не придет шах. Что будет с моей бедной дочерью? Тебе
надо было бы поговорить с Данишменд-хаджибом.
- О чем?- Гайир-хан начинал злиться.
Караджи-хан благоразумно умолкал.
Монголы вцепились в город мертвой хваткой. Ни днем, ни ночью не умолкал
грохот камней, раздалбливающих стены. От этого грохота, от дыма и пыли
негде было укрыться. И невозможно было помешать врагам... Гайир-хан с
тысячью храбрецов решил сделать вылазку. Со звоном и ржавым визгом
распахнулись городские ворота. Гулко прогрохотали копыта коней под сводом
надвратной башни. Подняв над головой кривую саблю, Гайир-хан бросился к
камнеметам. Рубанул по голове монгола в косматой лисьей шапке. Воины секли
убегающих, спрыгивали с коней, ломали камнеметы. Но от стана врагов уже
мчались всадники, грозным рыком раскатывался их боевой клич.
Гайир-хан поскакал навстречу, увлекая своих воинов. Сшиблись.
Всхрапывали кони, взблескивали мечи и сабли, сверкали смертной ненавистью
глаза. Гайир-хан вертелся в седле, как обезумелый, рубил, отбивал удары.
Монголов становилось все больше. Воины Гайир-хана начали откатываться к
воротам. Смешавшись с врагами, втянулись в город. Упала железная решетка,
отсекая монголов, захлопнулись ворота. Врагов, проникших в город,
стаскивали с коней, рубили саблями, топорами, резали ножами - ни одного не
оставили в живых.
В этой вылазке Гайир-хан потерял около пяти сотен воинов. Враги стали
осторожнее. Теперь они днем и ночью держали у всех ворот конных.
Проходила неделя за неделей. Надвинулась зима. Снег лег на землю. Дали
манили белизной. А в городе все было черным от дыма и копоти. Враги без
передышки долбили стены. Во многих местах стены стали обваливаться.
Гайир-хан приказал заделывать проломы под тучами стрел. Число убитых все
увеличивалось. Караджи-хан твердил:
- Не придет шах. Бросил нас. Может быть, нам снестись с неверными?
Если мы сдадим город...
- Мы не сдадим город!- оборвал его Гайир-хан.- Даже думать об этом не
смей! Голову сниму!
Караджи-хан испуганно глянул на него, замолчал. И больше уже не
таскался следом за Гайир-ханом.
Сдерживать неслабнущий напор врагов становилось все труднее. Во дворец
Гайир-хан возвращался поздно ночью, торопливо ел и не раздеваясь падал в
постель.
Его разбудили среди ночи:
- Караджи-хан предал нас. Враги в городе.
Он выскочил из дворца. На площади толпились воины. Ворота внутреннего
укрепления были закрыты. За ними, в городе, гудели голоса. Гайир-хан
поднялся на минарет мечети. Внизу пылали сотни огней. Горели дома. Среди
них метались жители, скакали вражеские воины, оттесняя людей от стен
укрепления.
- Будь ты проклят, Караджи-хан!
Гайир-хан стиснул зубы. Надо было убить этого морщинистого труса. Видел
же, что трус.
Сбежал вниз, к воинам. Они разожгли посредине площади огонь. Стояли
вокруг него, мрачно смотрели себе под ноги.
- Воины, теперь у нас почти нет надежды на спасение. Ваша жизнь
принадлежит не мне - аллаху. Кто не хочет умереть вместе со мной, пусть
отойдет в сторону. Мы откроем ворота и выпустим...
Никто не тронулся с места, не проронил ни слова. Он сказал еще:
- Клянусь всемогущим, я никого не стану удерживать.
- Мы будем драться,- сказал пожилой воин, одетый в полосатый халат.-
Враг идет, чтобы вытоптать наши поля, вырубить сады. Он будет насиловать
наших женщин. Допустив такое, сможем ли смотреть в глаза наших детей?
Воины одобрительно зашумели.
- Спасибо вам,- тихо сказал Гайир-хан.- Враг может убить нас, но не
лишить достоинства. Мы умрем, и наши имена будут вечным укором черной
совести тех, кто купил свою жизнь предательством.
Сами монголы не стали брать укрепление, бросили на его стены воинов
Караджи-хана и горожан. Они лезли по крутым лестницам, зажав в зубах
кинжалы. Воины Гайир-хана с яростью обрушивали на них камни, бревна,
кирпичи, били стрелами, сбрасывали вниз копьями. Под стеной росла гора
трупов. Враги толпились на безопасном расстоянии, подбадривали нападающих
глумливыми выкриками. Не помогало это - пускали в ход плети.
На место павших пригоняли толпы новых. Воины Гайир-хана изнемогали от
усталости, истекали кровью.
Враги подобрались к воротам. Поставили перед ними пороки, оградив их от
стрел и камней досками, войлоками. Через три дня ворота были разбиты. В
укрепление ворвались сами монголы. Гайир-хан бился у ворот, потом на
ступеньках дворца. Все меньше и меньше оставалось возле него воинов.
Теснимый врагами, он поднялся на дворцовую крышу. Отбивался обломками
кирпичей и черепичных плит. Стрелы повалили всех воинов. Он остался один.
Враги перестали метать стрелы, и он догадался, что его хотят взять живым.
Побежал к краю крыши, хотел броситься вниз. Не успел. На шее захлестнулся
аркан. Враги навалились, завернули за спину руки... Сволокли вниз,
положили поперек седла и повезли в свой стан. Перед большой белой юртой
сбросили на землю. В рот, в нос набился песок. Он встал на ноги, чихая и
отплевываясь. К нему подошли два молодых монгола в золоченых доспехах и
раболепно сгорбленный переводчик-мусульманин.
- С тобой будут говорить Угэдэй и Чагадай, сыновья великого хана,
победившие тебя.
- Благодари аллаха, что я связан,- процедил он сквозь зубы
переводчику.- Не они меня повергли на землю - предательство,
- Они хотят удостовериться, ты ли Гайир-хан.
- Закрой свой поганый рот!
Откуда-то прибежал Караджи-хан, распростерся у ног сыновей монгольского
владыки.
- Это он и есть, Гайир-хан. Я помог вам, доблестные, схватить...
Ноги у Гайир-хана были свободны, и он с силой пнул в тощий зад
предателя.
- У-у, старая вонючка! Что скажешь ты шаху, когда он вернется сюда?
Сыновья хана монголов не заступились за своего пособника. Молча
смотрели на эмиров: один - надменно-брезгливо, второй - с благодушной
улыбкой. Гайир-хан занес ногу второй раз, но молчание врагов образумило
его. Нет, он не станет устраивать для них потеху.
- Твой шах отдал Бухару!- злобно огрызнулся Караджи-хан.
- Не верю тебе, вместилище лжи!
- Не верь...- Караджи-хан начал кланяться врагам, плаксиво затянул:- Я
помог вам, великие и могучие миродержцы...
- Мы у тебя помощи не просили,- передал переводчик слова того из
сыновей, что смотрел на них надменно-брезгливо.- Нам предатели не нужны.
Ты умрешь на глазах тех, кого предал.
Два воина схватили Караджи-хана за ноги, отволокли в сторону и
обезглавили. Гайир-хан развернул плечи, сам шагнул к воинам-палачам. Но
его остановил переводчик:
- Ты сперва предстанешь перед лицом повелителя вселенной.
Его повезли по дороге в Бухару. Но он не верил, что древняя прекрасная
Бухара стала добычей монгольского хана. У шаха столько храбрых воинов. И
сражаются они за родную землю, за покой своих матерей, жен, детей. Кто
сможет одолеть, если станут плечом к плечу?
Под Бухарой встретились толпы пленных. По дороге брели молодые
горожане, понуро опустив головы. Монголы, сопровождающие Гайир-хана,
охотно пояснили: молодых бухарцев гонят осаждать Самарканд. И все равно
Гайир-хан не верил...
Не верил, пока не увидел город. Вернее, то, что от него осталось. Над
дымящимся пепелищем возвышались полуразрушенные каменные мечети и дворцы с
закопченными стенами. Ветер раздувал горячие угли, разносил искры,
развевал хлопья сажи. Гайир-хан отвернулся. Он не мог видеть этого. И не
хотел больше думать о шахе...
V
Вниз по Сейхуну, в двадцати четырех фарсахах от Отрара, находился город
Сыгнак. Войско Джучи стремительно прошло это расстояние и облегло стены
крепости. В юрте Джучи собрались на совет его ближние нукеры и нойоны
тысяч. Джэбэ сидел рядом с Джучи, и нойоны, входя в юрту, кланялись,
получалось - тому и другому одинаково. Все это не по душе Судую. Конечно,
Джэбэ прославленный воин. Но как он может равняться с Джучи? Судую было
обидно за Джучи и непонятно, почему великий хан жалует своего старшего
сына меньше других сыновей. Он не сделал его своим наследником, хотя, по
разумению Судуя, Джучи был бы угоден народу больше, чем любой из его
братьев. Хан удалил от Джучи его сыновей. Хан приставил к нему Джэбэ...
Будто без него Джучи не сможет ничего сделать...
Когда нойоны собрались, Джучи спросил:
- Что считаете разумным - бросить воинов на стены или предложить
сартаулам сдаться по доброй воле?
В таких случаях по обычаю высказывались сперва младшие. Но тут первым
заговорил Джэбэ:
- Мы упускаем время. Враг не ожидал нас здесь, он растерян. Надо не
советоваться, а лезть на стены.
После Джэбэ никто из нойонов говорить не решился. Да, да, надо
сражаться...> Судуй видел, что Джучи недоволен этим, и не удержался,
сунулся не в свое дело:
- Обложенный город не заоблавленный зверь. Не убежит, Если сартаулы
откроют ворота, сотни воинов останутся жить.
Джэбэ вперил в него тяжелый взгляд - будто груз на плечи навалил, Судуй
отвернулся, стал смотреть в сторону.
- Наши воины утомлены дорогой,- сказал Джучи.- Я намерен дать им
отдых. А тем временем сартаул Хасан-ходжа отправится в город и попробует
склонить своих соплеменников к сдаче.
- У тебя мудрые советчики, Джучи,- сумрачно проговорил Джэбэ. Спросил
у Судуя:- Эй, молодец, как тебя зовут? Я хочу, чтобы твое имя стало
известно великому хану.
Имя Судуя нойон знал. Сказал это для того, чтобы пригрозить не Судую, а
Джучи: смотри, за ослушание с тебя спросит твой отец. Джучи понял это, но
не испугался.
- Нойонов и нукеров дал мне мой отец. Совет любого, если он полезен, я
принимаю, равно как и твой, великий нойон Джэбэ.
В голосе Джучи было спокойное достоинство, и Судуй подумал: Молодец,
вот какой молодец!>
Сопровождать Хасан-ходжу к воротам Сыгнака Джучи направил Судуя и
десять воинов из своего караула. Был среди воинов и Захарий. Судуй,
вскочив на коня, подмигнул кудрявому урусуту.
- Сейчас мы с тобой возьмем город. Джучи сделает тебя правителем. И ты
забудешь твой Кивамень, свою Фатиму. У тебя будет жен, как у хана...
- За такое дело меня, христианина, черти на том свете на углях
поджарят!- весело тряхнул головой Захарий.
- Э-э, Захарий, кто хочет рая на этом свете, тот не думает, что будет
с ним на том...
Судуй показал плетью на Хасан-ходжу. Дородный, в богатом халате из
китайского шелка, в огромной белой чалме, он гордо восседал в золоченом
седле, толстые, мягкие пальцы рук были унизаны кольцами и перстнями,
крашеная борода огнем пламенела на груди. Судуй почувствовал к этому
человеку непонятное отвращение. Наклонился к Захарию, шепотом спросил:
- Ты бы поехал в свой Кивамень, как этот?..
- Как?- не понял его Захарий.
- Просить своих, чтобы они покорились.
- Да ты что!- Глаза у Захария стали совсем большими, совсем круглыми.
- Я бы тоже не поехал.
Они приближались к стенам города. На них было много народу. Стояли во
весь рост, угрожающе потрясали копьями. Судуй начал беспокоиться, что
Хасан-ходжу горожане не примут. Он остановил воинов на расстоянии,
недоступном для стрел. Вперед, что-то выкрикивая, поехал один Хасан-ходжа.
- Переведи!- сказал Судуй Захарию.
- Он говорит: Я иду к вам с миром>. Он говорит: Аллах да поможет вам
быть благоразумными>.
- Боится...
Ворота распахнулись, Хасан-ходжа исчез за ними, и они торопливо
захлопнулись. Немного погодя они увидели чалму Хасан-ходжи на стене, среди
воинских шлемов.
- Договорится...- сказал Судуй, о чем-то сожалея.
Но Хасан-ходжа не договорился. Его чалма взлетела над головами воинов и
упала вниз. Следом за нею был сброшен со стены и он сам. Его тело с глухим
стуком упало на землю. Распахнулись ворота, из них вылетели всадники.
Судуй со своими воинами помчался к стану. Еле унесли ноги. Джучи и Джэбэ
поджидали его возле юрты. Соскочив с коня, Судуй возбужденно крикнул:
- Готово! Был Хасан-ходжа - нету.
- Чему обрадовался?- спросил Джучи.- Э-эх!..
Джэбэ поправил на голове шлем, подозвал туаджи, приказал:
- Бейте в барабаны.
Он, как видно, уже не считал нужным советоваться с Джучи.
Под грохот барабанов воины хлынули к стенам города. Они тащили
камнеметы, катили телеги с дощатыми щитами. Со стен полетели. стрелы.
Джэбэ, закованный в железо, сидел на белом коне, правил войском. Джучи
понуро смотрел на все это, и Судуй почувствовал себя виноватым перед ним.
И вправду обрадовался, что Хасан-ходжу сбросили со стены. Не в нем совсем
дело... Вдруг Джучи потребовал коня. Как был - без шлема и кольчуги -
вскочил в седло, поскакал вслед за воинами. Судуй и Захарий не отставали
от него ни на шаг.
Бросив коня, Джучи сам устанавливал камнеметы, бил тяжелыми глыбами в
серую стену. Его глаза поблескивали от незнакомого Судую озлобления, и он
презирал опасность. Пораженные стрелами, падали воины. Одна из стрел
задела руку Захария, другая угодила в голову Судую, не будь на нем шлема,
осиротели бы дети. Но к Джучи небо было милостиво.
Шесть дней и ночей летели камни, раздалбливая стены. На седьмой день в
многочисленные проломы бросились воины. За убийство посла Джэбэ повелел
истребить всех жителей Сыгнака. В живых остались не многие. Их Джэбэ
отпустил на все четыре стороны: пусть узнают в других городах, что будет с
теми, кто не хочет покориться.
Из-под Бухары прибыл гонец. Хан требовал Джэбэ к себе. Судуй был рад,
что нойон уезжает. Без него все будет иначе. Все будет, как того захочет
Джучи. Вечером за ужином он сказал Джучи об этом. Тот медленно покачал
головой,
- Ты многого не понимаешь, Судуй.
Они сидели в юрте вдвоем. Дверной полог был отброшен. Вдали в густой
темени розовели блики угасающего пожарища. После беспрерывного грохота
камнеметов - было непривычно тихо. Не слышалось и говора воинов.
Утомленные, они спали беспробудным сном. Лишь изредка стонали, вскрикивали
в беспамятстве раненые. И от пожарища доносился тоскливый вой собаки.
Джучи почти ничего не ел, подливал в чашку вино, тянул его сквозь зубы.
Его лицо становилось все бледнее.
- Я, Судуй, тоже не все понимаю. Слышишь, воет собака? Ее кто-то
кормил, гладил по голове... Его убили. За что, Судуй? Не знаешь? Вот и я
не знаю. Отец мне отдал эти земли и города. Если мы спалим города,
поубиваем всех людей, останется голая земля. Но земли и у нас много. Для
чего же мы проливаем кровь, свою и чужую? Не знаешь. И я не знаю. Мне,
наверно, надо отказаться и от удела, и от всего. Оставлю себе юрту,
немного скота и буду где-нибудь жить, никого не беспокоя.
- Ты что, Джучи? Как это можно - отказаться? Не вечно же будет война.
В своем улусе ты станешь править справедливо и милостиво.
- А что такое справедливость? Не знаешь, Судуй?
- Почему же... Кто делает так, чтобы людям жилось легче, поступает
справедливо.
- Тогда справедливейший из людей - мой отец. Многие из тех, кому
раньше нечем было прикрыть свою наготу, ходят в шелках, кто не ел досыта,
пьет кумыс из золотой чаши. Но эти шелка содраны с чужих плеч, эти чаши
вырваны из чужих рук.
- Джучи, мои родители благодарны твоему отцу. Он дал им то, что люди
ценят больше шелков и золота,- покой.
Джучи допил вино, отодвинул чашку.
- Тяжко мне, Судуй.
- Ты слишком много выпил.
- Может быть...
Джучи поднялся, пошатываясь, пошел к постели, стал раздеваться.
- Поди проверь караулы.
Джэбэ донес хану о нерешительности Джучи и о том, что он пренебрег его
советом, послушался нукера. От хана прибыл гонец с грозным
предостережением: если Джучи будет и впредь заниматься нестоящим делом, он
призовет его к себе и накажет. Хан повелел управление округой разрушенного
Сыгнака отдать в руки сына Хасан-ходжи.
- С радостью исполню это повеление отца,- сказал Джучи гонцу.- Он
возвеличивает сына Хасан-ходжи. Надеюсь, такой же милости заслужили и
сыновья павших багатуров.
В этом ответе была скрытая дерзость, и Судую стало тревожно за Джучи.
Но он еще не знал, что и его хан не обошел своей милостью. Гонец - молодой
кешиктен - скосил веселые глаза на Судуя.
- Великий хан повелел дать твоему нукеру двадцать палок - пусть знает,
где и что советовать.
Джучи словно бы и не слышал гонца. Но тот был настойчив, повторил
повеление хана снова. Джучи с досадой проговорил:
- Исполню и это повеление. Что еще?
- Наказать твоего нукера ведено мне...
Кешиктен дружески похлопал Судуя по плечу, позвал своих товарищей. Они
приблизились к Судую, стиснули руки. Он их оттолкнул и дрожащими,
непослушными руками стал снимать пояс. Джучи сидел, сцепив руки, стиснув
зубы, по скулам ходили тугие желваки. Судуй поспешно лег. От первого удара
из глаз посыпались искры, тупая боль волной раскатилась по всему телу. Он
едва удержался от крика. На первую волну боли накатилась вторая, третья...
Но он не застонал, не крикнул. Когда все кончилось, поднялся на ноги,
натянул штаны, спросил кешиктена:
- Ты чем меня бил?
- Палкой...
- Неужели палкой? Э-э, а я думал - хвостом лисы. Нисколько не больно.
Давай еще раз. А?
- Замолчи, Судуй!- сказал Джучи и приказал кешиктенам: Уходите.
Несколько дней Судуй отлеживался на животе. Возле него безотлучно
находился Захарий. Иногда приходил Джучи, спрашивал, не нужно ли чего,
поспешно уходил. Ему, кажется, было стыдно смотреть в глаза своего нукера.
После отдыха войско двинулось вниз по Сейхуну к другим городам. За
короткое время были взяты три города. Жители одного из них, Ашнаса,
оказали особенно упорное сопротивление, и его постигла участь Сыгнака.
Джучи, молчаливый, одинокий и мрачный, вел войско дальше. Он не
разговаривал ни с кем, даже с Судуем. Отдавал короткие приказания и
углублялся в свои думы.
Следующим на пути был большой город Дженд. Али-ходжа через лазутчиков
узнал, что эмир шаха Кутулук-хан покинул город, вместе с войском бежал
через пустыню в Гургандж.
И вновь, как и под Сыгнаком, Джучи собрал нойонов. Спросил у Али-ходжи:
- Ты поедешь на переговоры с жителями?
- О великий сын величайшего из владык,- да ниспошлет тебе аллах
долголетие и счастье,- голос мой слишком тих, чтобы ему вняли горожане.
Джучи отвернулся от него.
- Нукеры, кто из вас хочет рискнуть своей жизнью ради жизни многих?
Со своих мест вместе с Судуем поднялись несколько молодых нукеров.
Взгляд Джучи задержался на Судуе, но тут же скользнул дальше.
- В город поедет Чин-Тимур...
Как и Судуй, Чин-Тимур был ближним нукером Джучи, одним из тех, кому
сын хана верил. Сняв с пояса оружие, Чин-Тимур сел на коня и в
сопровождении переводчика поскакал к воротам Дженда. Джучи сначала ждал
его в юрте, потом не выдержал, сел на коня, и, взяв с собой одного Судуя,
поехал к воротам. Джучи теребил поводья, беспокойно озирал городские
стены. Судуй догадывался, что творится у него на душе. Если Чин-Тимура
убьют... Об этом даже думать не хотелось. Велик будет гнев хана. Поступок
Джучи может признать за прямое неповиновение.
У крепостных ворот, окованных толстыми перекрещенными полосами железа,
паслась коза, с двумя пестрыми козлятами. Мекая, козлята носились по валу,
покрытому первой, еще бледной зеленью.
- Уходи отсюда, дура такая!- крикнул Судуй.
Коза подняла голову, посмотрела на них и вновь принялась щипать траву.
Загремели засовы ворот, и Судуй торопливо подобрал поводья. Из крепости
выехали Чин-Тимур и переводчик. Ворота сразу же закрылись.
- Ну что?- Джучи направил коня навстречу Чин-Тимуру.
- Не знаю... Сначала они хотели меня убить. Но я им напомнил о
Сыгнаке. Они стали спорить меж собой. Ни до чего не договорились.
- Будем ждать до утра. Если не откроют ворота, город придется брать.
- Воинов в городе почти нет,- сказал Чин-Тимур,- думаю, они покорятся.
Утром ворота не открылись. Джучи не стал тратить время на разрушение
стен, послал на них воинов. Горожане не оказали сопротивления. Ни один из
воинов не был убит. Джучи велел всех жителей вывести за стены города,
воины беспрепятственно взяли в домах все лучшее, и, когда добыча была
собрана, горожанам было позволено возвратиться в свои дома...
VI
По приставной лестнице, угрожающе потрескивающей под его грузным телом,
хан поднялся на плоскую крышу загородного дворца Коксарай. Следом легко
вбежал Тулуй. Отсюда была видна часть самаркандской крепостной стены с
тяжелой надвратной башней, ров, заполненный водой, просторное поле,
окруженное садами. По краю поля двигались ряды его конных воинов
вперемежку с пленными бухарцами. По его приказу тысячи захваченных
бухарцев поставили в строй, дали на каждый десяток туг. С городской стены
их примут за воинов, и содрогнутся сердца самаркандцев... Хан до сих пор
не знал, сколько в городе воинов. Люди купца Махмуда доносили разное. Одни
говорили, что хорезмшах оставил для защиты своей столицы сорок тысяч,
другие - шестьдесят, третьи - сто десять тысяч воинов. В Бухаре было
тридцать тысяч воинов, и город он взял без труда. Эмиры шаха больше думали
о том, как спасти свою жизнь, чем о защите города. И служители бога-аллаха
помогли ему, уговорив жителей сложить оружие. А что будет тут? На всякий
случай хан велел подойти к Самарканду войску Угэдэя и Чагадая. Они пришли,
и сил у него теперь достаточно.
- Тулуй, скажи нойонам - пусть дадут войску отдых. Завтра примемся за
дело.
Он спустился вниз, через дворцовые переходы вышел в сад. Здесь на
лужайке под персиковыми деревьями стоял его шатер. Первую ночь провел во
дворце (его облюбовала Хулан), но спал плохо. Толстые стены, казалось, не
пропускали воздуха, он задыхался... Утром велел поставить в саду походный
шатер. А Хулан с Кулканом так и живут во дворце...
С деревьев, белых от цвета, на землю тихо падали лепестки. В теплом,
пахнущем медом воздухе, жужжали пчелы. Неумолчное жужжание и
приторно-сладкий запах раздражали хана. Он велел разжечь у входа в шатер
аргал, и горький дымок перебивал густой дух цветения.
В шатре хан разостлал на войлоке чертеж владений шаха, водя по нему
пальцем, стал искать то место, где, как ему доносили, находится шах
Мухаммед. Непонятен замысел этого человека. Все побросал, ушел в глубь
своих владений. Для чего? Может быть, он хочет собрать войско за
Джейхуном, чтобы не дать ему, хану, переправиться на ту сторону? Что же,
это было бы с его стороны разумно... Нельзя ему позволить сделать это. А
как? Еще под Бухарой у хана родился замысел, но сначала он показался
слишком уж дерзким. И силы приберегал для Самарканда...
Пчела влетела в шатер, покружилась над головой хана и села на чертеж.
Он щелчком сбил ее, окликнул кешиктена, велел позвать сыновей, нойонов
Джэбэ, Субэдэй-багатура, купца Махмуда и Данишменд-хаджиба. Один за другим
они явились на его зов.
- Завтра мы начнем приступать к Самарканду,- сказал он.- Будем
разбивать стены. Но я уверен, что твердость духа защитников города
уступает твердости стен. Ты, Махмуд, и ты, Данишменд, пойдете в город.
Махмуду будет сподручно поговорить со служителями сартаульского бога. Они
должны знать, что с ними я не воюю. Их жизнь и все, чем они владеют,
останется в неприкосновенности... Ты, Данишменд, поговоришь с эмирами.
Если они не будут сражаться с нами, я, может быть, сохраню им жизнь.
У Махмуда Хорезми опустились плечи. В город ему идти не хотелось. И хан
ждал, что придумает хитроумный купец, чтобы не исполнить его повеления.
- Ради тебя, владыка вселенной, я пойду не только во враждебный нам
город, я положу голову в пасть льву рычащему, опущусь в пучину
греховности...
- Но?- прервал его велеречивость хан.
- Но в город незамеченной не проскользнет и мышь.
- И верно, я об этом не подумал,- со скрытой насмешливостью сказал хан.
Для него было всегда немалой радостью дать хитрецам возможность
успокоиться, чтобы потом разом, неожиданно, покончить с лукавством.
- Тулуй, отбери с тысячу самых лучших воинов и постарайся выманить из
крепости побольше врагов.
- Выйдут ли?- усомнился Тулуй.
- И смирный жеребенок, если ему подкрутить хвост, станет лягаться.
Дразните, пока у них не кончится терпение. Выманив за ворота, мы их
растреплем, вобьем обратно в город, Вместе с ними вас тоже, Махмуд и
Данишменд.
- А?- вскинулся Махмуд.- Владыка вселенной...
- Будьте к этому готовы, Оденьтесь так, чтобы вас не отличили...
Субэдэй-багатур, Джэбэ, для вас мною приготовлено дело особое, очень
нелегкое.- Хан склонился над чертежом, помолчал.- Даю вам двадцать тысяч
воинов. Как горячий нож в масло, вы врежетесь в глубь владений шаха.
Сейчас шах и не думает, что вы явитесь перед ним. Вы разобьете его войско,
а самого живого пли мертвого доставите, мне. Может случиться, что шах, не
принимая сражения, станет уходить асе дальше. Идите за ним на край света.
Городов, какие будут на пути, не трогайте, силы сберегайте. Ваше дело -
добыть мне шаха.
- Добудем,- пообещал Джэбэ.
Субэдэй-багатур молча склонил голову.
- Надо ли отправлять двадцать тысяч воинов сейчас?- спросил Чагадай.-
Не застрянем ли мы под этим городом? Если тут будут драться, как дрался
Гайир-хан в Отраре...
- Сын, в каждом городе, кроме Гайир-хана, есть свой Караджи-хан. К
слову, я так и не посмотрел на грабителя моего каравана. Велите его
привести... Самарканд мы возьмем и без двадцати тысяч. Вам, Джэбэ и
Субэдэй-багатур, надлежит выступить ночью, чтобы врат не видели.
Кешиктены втолкнули в шатер Гайир-хана. Его руки были стянуты за
спиной, на обнаженной, когда-то бритой голове торчком стояли отросшие
волосы. Хана удивила молодость эмира. Он думал, что Гайир-хан муж зрелый,
умудренный жизнью, а этот...
- Как ты посмел, сосунок, убивать моих купцов? Ты преступил
установленное всеми... Переведи, Махмуд.
- Купцов я не убивал. Я велел убить зловредных соглядатаев.
- Не оправдывайся, ничтожный!
- Мне не в чем оправдываться. Оправдываться должен ты, хан. Не я, ты
грабитель и преступник. Я сделал то, что повелевала мне моя совесть. А ты
крался, как вор...
Слегка наклонив голову, хан уставился на эмира немигающими глазами. Он
знал тяжесть своего взгляда, заставляющего сгибаться и друзей и врагов.
Лицо Гайир-хана побледнело, покрылось испариной, но взгляда он не отвел -
крепок духом, негодник.
- Тебе известно, что умрешь сегодня?
- Догадываюсь.
- И ты не страшишься смерти?
- Я молод, и мне хотелось бы жить. Но милости у тебя просить не стану.
Пусть ее выпрашивают такие, как эти,- Гайир-хан показал на Махмуда и
Данишменда.
Против своей воли хан почувствовал что-то похожее на уважение к этому
бесстрашному человеку, и в то же время Гайир-хан озлоблял его внутренней
неуступчивостью, хотелось увидеть на лице смятение.
- Ты понимаешь, что значит смерть?
- Понимаю.
- Нет, ты не понимаешь. Смерть - конец всему. Всему.
- Для чего тебе эти разговоры, хан?- сердито спросил Гайир-хан.- Какое
тебе дело до того, понимаю я или не понимаю? Я умру сегодня и предстану
перед всевышним молодым. Таким и останусь вечно. Ты умрешь через несколько
лет сморщенным старикашкой, согнутым тяжестью содеянного....
В душе хана было одно-единственное больное место, и этот щенок не
целясь угодил в него. На мгновенье от ярости потемнело в глазах, стал
считать пальцы, и они подрагивали; глянул на свои руки, оплетенные
узловатыми жилами, на руки Гайир-хана - сильные, с гладкой темной кожей,
еще не утратившие округлости, не загрубевшие, резко дернул головой, давая
знак кешиктенам, чтобы эмира увели.
Вдогонку крикнул:
- Расплавьте серебра, залейте ему в рот и уши! Пусть предстанет перед
своим богом с тем, что сумел нахватать на этом свете.
Он дал выход своей ярости, но легче от этого не стало. Все время
казалось, что спор с Гайир-ханом остался неоконченным, оборванным па
полуслове, и это его угнетало. Ночью опять спал плохо. Засыпая, видел один
и тот же сон. Он, маленький мальчик, идет по краю обрыва, легко
переставляя босые ноги с камня на камень. Вдруг нога поскальзывается, и он
летит в бездну, сырую, холодную, сумрачную, падает, и нет конца этому
падению. Ужас леденит сердце, хочется крикнуть, позвать на помощь мать, но
голоса нет, из горла рвется едва слышное сипение.
На рассвете вышел из шатра с ломотой в висках, невыспавшийся, мрачный.
В саду щелкали, пели, щебетали неведомые ему птицы, тихо плескалась в
арыке вода, запах цветения был еле уловим и потоку не казался неприятным.
За зеленью садов, обрызганной розовато-белым цветом, пропела труба, ей
откликнулась вторая, ударили барабаны, и умолкло пение птиц. День
предстоял горячий, и это обрадовало его. Он велел одному из караульных
принести холодной воды, намочил лысеющую голову, тряхнул седыми косичками,
вместе с каплями влаги сбрасывая с себя расслабленность.
Битву за город начал Тулуй со своими воинами. Насмешками, оскорблениями
они раззадорили защитников города. В распахнутые ворота на Тулуя хлынули
конные воины, пешие смельчаки из ремесленников и земледельцев. Они
дрались, не щадя живота своего. Тулуй отступал до тех пор, пока не завлек
храбрецов в засаду. Вернулись в город немногие. Вместе с ними в город
проникли Махмуд и Данишменд-хаджиб.
Вслед за этим хан послал хашар ' засыпать ров, придвинуть к стенам
камнеметы. Началась осада.
[' Х а ш а р - толпа, набираемая из пленных для осадных работ.]
После четырех дней осады по тайному подземному ходу из города вышли
шейх ал-ислам, казии и три имама. Вместе с ними был Махмуд Хорезми.
- Твое повеление исполнено, владыка вселенной,- сказал купец.- Эти
люди готовы открыть ворота города.
Служители бога-аллаха стояли перед ханом, смиренно сложив руки.
- Почему вы не пришли сразу?- сердито спросил он.
За всех ответил шейх:
- Городская чернь, оседлав коня гордости, и подняв меч негодования, не
желает и слышать о покорности. Нам приходилось быть осторожными. У ворот
Намазгах мы поставили своих людей. На рассвете они впустят в город твоих
воинов.
- Что вы просите взамен?
- Пощады для жителей города.
- Нет,- твердо сказал он.- Сколько вас, служителей бога, и ваших
людей?
Они переговорили между собой.
- Тысяч пятьдесят будет,- сказал шейх.
- На пятьдесят тысяч я дам охранные ярлыки. С остальными поступим, как
того пожелаю. Не откроете ворота - я разобью стены и тогда уж никого не
оставлю в живых. Все. Идите.
Утром его воинов впустили в город. Лишь тысяче кыпчаков удалось
пробиться сквозь ряды монголов и уйти, еще тысяча заперлась в мечети, но
ее подожгли. И воины сгорели заживо. Данишменд-хаджиб привел к хану больше
двадцати эмиров и хаджибов. Они готовы были служить хану.
- Я обещал им жизнь,- сказал Данишменд-хаджиб.
- Но я им не обещал ничего. И они опоздали.
- Великий хан, за ними - тысячи воинов.
- Они не умеют драться и потому не нужны мне. Но скажи им: я беру их
на службу. Разместите их отдельно.
Ночью эмиров и хаджибов с их воинами окружили и всех истребили. Из
жителей хан отобрал тридцать тысяч ремесленников и раздал их своим
сыновьям и нойонам, столько же молодых самаркандцев взял в хашар.
VII
Подъехав ко дворцу, эмир Тимур-Мелик тяжело слез с усталого коня,
провел ладонью по нахлестанным песчаным ветром воспаленным глазам. Ему все
еще плохо верилось, что он жив, и уж совсем не верилось, что в Гургандже
ничего не изменилось. У дворца стоят караульные в начищенных до блеска
шлемах, подъезжают и отъезжают неторопливые и важные, как сытые верблюды,
слуги повелительницы всех женщин мира... Тимур-Мелик только что пересек
пустыню. Ехал и шел пешком, держась за хвост утомленного коня. Из войска,
с которым он оборонял Ходженд, не осталось ни одного человека - полегли
бесстрашные воины от вражеских стрел, от ударов мечей и сабель.
Для защиты Ходженда шах выделил воинов мало, обещал прислать позднее.
Но так и не прислал. С теми силами, какие у него были, Тимур-Мелик долго
удерживать город не мог. Когда стало невмоготу, с тысячью оставшихся в
живых храбрецов покинул крепостные стены, переправился на островок, что
был чуть ниже Ходженда, Рукава реки Сейхун с той и с другой стороны
островка были довольно широки, стрелы его не достигали. Враги заставили
хашар перекрывать один рукав. Но Тимур-Мелик обтянул суда сырым войлоком,
обмазал сверху глиной, смешанной с уксусом, сделав их неуязвимыми ни для
стрел, ни для зажигательных снарядов. На этих судах приближался к берегу,
наносил врагам урон, разрушал плотину. Они ничего не могли с ним сделать:
суда, какие не мог взять с собой, заранее пожег. Но у него кончились
припасы. Нечем было кормить людей и лошадей. И он поплыл вниз. Враги
следовали за ним по обоим берегам. В одном месте они успели перекрыть
Сейхун железной цепью. Но суда прорвали се. Течение несло их к Дженду. А
он знал, что этот город занят врагами. И решился высадиться. При высадке
большинство воинов пало. С теми, что остались, он направился через пустыню
Каракумы. Враги неотступно преследовали его. Каждая стычка уносила воинов.
В песчаных барханах удалось скрыться ему одному...
Но он напрасно думал, что в Гургандже ничего не переменилось. Эмиры,
толкавшиеся у дверей покоев Теркен-хатун, разговаривали вполголоса, словно
боялись, что их услышит монгольский хан. Они обступили Тимур-Мелика,
начали расспрашивать: что, как?
- Плохо,- сказал он.- Очень плохо.
Теркен-хатун сразу же позвала его к себе. Она сидела на краешке трона,
будто собиралась вскочить и бежать куда-то. Лицо ее пожелтело еще больше,
нос стал острее. Он начал было рассказывать о гибели своих воинов, но она
прервала его:
- Скажи, они могут прийти сюда?
- Да, они придут. Наши силы разрознены. Наш повелитель удалился.
- Не тебе говорить о делах повелителя!- одернула его она.- Когда они
могут прийти сюда?
Обиженный ее резкостью, он хмуро сказал:
- Завтра. Они могут прийти завтра. Когда им захочется.
Шихаб Салих затряс бороденкой.
- Милостивая, послушай наконец раба твоего - тебе надо уходить. Ты не
дорожишь своей бесценной жизнью - пусть аллах всемилостивый сохранит ее,-
подумай о женах, дочерях, малых сыновьях нашего повелителя...
Ах, какой заботливый!- с ненавистью подумал о Салихе Тимур-Мелик.- Но,
может быть, если Теркен-хатун покинет Гургандж, его будет легче
удержать...>
- Я тоже думаю, что тебе, повелительница, лучше обождать в другом,
более безопасном месте.
- Обождать?- Теркен-хатун скрипуче рассмеялась.- Так ты называешь мое
бегство? Это бегство. И я побегу. Что остается делать мне, женщине, если
мужчины перестали быть воинами! Я побегу, но позор ляжет не на меня, на
вас! Правителем всех дел я оставляю Хумар-тегина.
Тимур-Мелик горько усмехнулся. Напыщенный и глупый Хумар-тегин будет
только помехой тем, кто захочет защищать Гургандж.
Забрав драгоценности, гарем шаха, его детей, Теркен-хатун тайно отбыла
из Гурганджа. Перед своим отъездом она повелела умертвить всех заложников
- сыновей медиков и атабеков, покоренных шахом. Их задушили и, привязав к
ногам камень, бросили в Джейхун.
Хумар-тегин незамедлительно въехал в оставленный повелительницей
дворец, повелел эмирам воздавать ему царские почести. Заплывшие глазки его
сияли довольством, он медлительно поглаживал три клочка волос (два - усы,
третий - борода), говорил до того глубокомысленно, что его, кажется, никто
не понимал. Над ним посмеивались, втихомолку называли ноурузским
падишахом> ', но в глаза льстили: мало ли как все может повернуться.
Тимур-Мелик с растущим отчаянием осознавал: государство катится к гибели.
[' Шутовской царь, избираемый в день празднования ноуруза -
мусульманского праздника.]
VIII
Бежав в Балх, хорезмшах Мухаммед собрал под свои знамена несколько
тысяч воинов и расположился на берегу Джейхуна. Вселяя уверенность в себя,
в своих сыновей, он часто повторял:
- Река - непреодолимый крепостной ров. Ни одному неверному не перейти
на этот берег.
Он стал верить в это и вновь ходил выпятив широкую грудь. Но успокоение
было недолгим. Хладным градом обрушивались вести одна хуже другой: пал
Отрар... взята Бухара... захвачены Сыгнак, Дженд... Хан движется к
Самарканду... В помощь самаркандцам он послал десять тысяч воинов. Но они,
наслушавшись дорогой о силе хана неверных, оробели, разбежались. Шах
отправил еще двадцать тысяч. Не дошли и эти. Джалал ад-Дин был вне себя,
ругал и воинов, и эмиров, даже ему, шаху, высказал спое недовольство.
- Твоей волей распыленные силы мы распыляем еще больше. Если враги
придут сюда, мы их не удержим. Не поможет и река.
Шах и без упреков сына понимал: теперь, когда без сражения утеряно
тридцать тысяч воинов, он не сможет помешать монголам переправиться через
Джейхун.
- Я передумал,- сказал он сыну.- Нам незачем держаться тут. Кто такие
кочевники? Это люди, жадные до чужого добра. Захватив столько городов, они
нагрузятся добычей и уйдут в свои степи.
Оставив на реке часть войска для наблюдения, шах пошел в Нишапур. Хотел
собрать в этом городе войско. Но получил известие: неверные
беспрепятственно переправились через Джейхун и стремительно движутся по
его следам. Забрав сыновей - Джалал ад-Дина, Озлаг-шаха и Ак-шаха и
небольшую свиту, он выехал будто бы на охоту...
И начались метания по стране. Стоило ему прибыть в какой-нибудь город,
как через день-другой крик: Неверные!>- заставлял его вскакивать на коня
и искать спасения в бегстве. Лишь несколько раз удавалось оторваться от
упорного преследования врагов и дать себе отдых. В такие дни Джалал ад-Дин
старался собрать воинов, а он шел в мечеть, просил имама читать Коран,
отворачивался к стене и плакал. Он чувствовал себя виноватым перед богом и
людьми. Крик Неверные!>- отрывал его от покаяния, а Джалал ад-Дина от
воинских забот, и вновь кони несли их мимо селений и городов.
Измученный страхом, беспрерывной скачкой, он прибыл в горы Мазандерана.
Хотел остановиться в каком-нибудь укреплении, уповая на волю аллаха. И тут
узнал: мать с его гаремом укрылась в Илалской крепости, вознесенной на
вершины скал. Подходы к ней узки, тропа на краю ущелья, где могли с трудом
разминуться двое конных,- потому крепость считалась неприступной. На
скалах не было ни одного источника, однако жажда не угрожала обитателям
крепости. В этих местах над горами почти всегда висели тучи, часто шли
дожди. Но в этот раз не пролилось ни единой капли. Несколько недель пекло
солнце, а монголы охраняли тропы, ведущие вниз. Жажда заставила распахнуть
ворота крепости. И, будто в насмешку, в ту же ночь небо завалило тучами, а
утром пошел дождь. Это ли не подтверждение того, что аллах отвратил свое
лицо от шаха и его дома! Монголы отрубили голову изворотливому Шихаб
Салиху, казнили малолетних сыновей шаха, а дочерей роздали в жены людям
низкого рода. Гордую Хан-Султан, вдову Османа, получил красильщик тканей.
А мать отправили в Самарканд, к хану.
Оплакав наедине своих детей, шах стал готовиться к смерти. Бежать
больше некуда и незачем. Но Джалал ад-Дину кто-то подсказал, что шаха
можно спасти, если переправить на один из островов Абескунского моря '. Он
принудил отца тронуться в путь. С шахом осталось не больше двадцати
человек, считая сыновей. Скакали, стараясь никому не показываться на
глаза. На берегу моря в маленьком селении взяли две лодки, стали
усаживаться.
[' А б е с к у н с к о е м о р е - Каспийское море.]
Стоял холодный, ветреный день. Седогривые волны накатывались па
песчаную отмель, вскидывали лодки. Шах пошел по прыгающей под ногами
доске, брошенной одним концом на борт, поскользнулся и упал. Волна окатила
его, сорвала с головы высокую шапку с накрученной на нее чалмой. Его
подхватили, перевалили через борт, гребцы налегли на весла. Лодка, то
взлетая на волне, то запахиваясь носом в воду, отошла от берега. Обгоняя
ее, прыгала, крутилась, переворачивалась и уплывала в море его шапка.
Ветер прохватывал шаха насквозь. Кто-то набросил на его плечи чапан, но
это не помогло. Мокрая одежда прилипла к телу, он не мог сдержать дрожь.
Когда пристали к острову, не мог разогнуть закоченевшие ноги. Его
перенесли на берег, воины сняли с себя кто рубашку, кто шаровары, он
переоделся в сухое, согрелся у огня. Остров был небольшой, с песчаными
барханами по краям. В глубине его росли кусты со сваленными в одну сторону
ветвями. Редкая жесткая трава не прикрывала наготу земли. За полосой
вспененного моря был виден берег - далекие горы со снежными чалмами на
вершинах, его владения. После того как он завоевал столько земель,
утвердил свою власть над столькими народами, клочок этой скудной суши
среди бушующего моря - все его владения. И надолго ли? Слезы душили шаха,
и только стыд перед сыновьями удерживал его от рыданий.
Свита натягивала палатку. Всем распоряжался Джалал ад-Дин, неутомимый,
не подверженный унынию. Младший, Ак-шах, лежал по другую сторону огня,
закрыв лицо ладонями. О чем он думает? О матери, которая попала в руки
монголов? О властной бабушке? О нем, о своем отце, растерявшем все?
Наследник Озлаг-шах сидит рядом с братом, строго посматривает на свиту.
Теркен-хатун успела ему внушить, что он будущий шах и потому на голову
выше своих братьев. Из того многого, что должен знать и понимать
правитель, Озлаг-шах понял только это. Джалал ад-Дину он неровня. Ни
большого ума, ни бесстрашия...
К вечеру шаха стало знобить, потом бросило в жар. Утром он не смог
встать с постели, лежал в палатке, обливаясь холодным потом; болела
голова, в груди что-то сипело и хлюпало. И никто ничем не мог облегчить
его страдания. Он попросил Джалал ад-Дина почитать Коран, но смысл слов
откровений пророка ускользал от обремененного болью сознания. Он отпустил
сына. Внезапно подумал, что ему уже не подняться. Вспомнил своего отца,
шаха Текеша, умиравшего во дворце, в окружении ученых лекарей, заботливых
слуг. Отец ему оставил крепкое государство, воинов, сокровища. А прадед
шаха Текеша был простым рабом, своим умом, храбростью он добился всего.
Его предки из рабов вышли в шахи, а он...
Свита сидела у огня. Люди тихо разговаривали. Кому-то возражая, Джалал
ад-Дин сказал:
- Потеряно не все. Найдутся тысячи отважных воинов. Если их собрать и
повести за собой, они заставят попятиться хана. Я в это верю.
- Где они, эти воины?- спросил Озлаг-шах.
- Они есть. И они гадают - где те, что должны повести нас в битву? Мы
спрятались от врагов и друзей. Мы достойны презрения.
То, что говорил старший сын, больше всего относилось к нему, шаху
Мухаммеду. Он попытался мысленно поспорить с Джалал ад-Дином и не нашел
себе оправдания. Возвеличивался над слабыми и уступал силе. Все, что
случилось, должно было случиться.
Ему становилось все хуже. Временами впадал в забытье. Он позвал в
палатку сыновей.
- Дети, аллах зовет мою душу.
Ак-шах пустил слезу, засопел, Озлаг-шах и Джалал ад-Дин наклонились над
ним.
- Может быть, все пройдет...
Но в голосе старшего сына не было надежды, а притворяться он не умел.
- Я оставляю вас в страшное время. Только аллах может защитить вас.
Озлаг-шах, я меняю свое решение. Своим наследником назначаю Джалал
ад-Дина. Принесите бумаги...
Он заставил Озлаг-шаха написать указ о лишении его прав наследника
престола хорезмшахов и о назначении своим преемником Джалал ад-Дина.
Неверной рукой подписался, поставил печать. На бумаге четко оттиснулось:
Повелитель правоверных, тень бога на земле, хорезмшах Ала ад-Дин
Мухаммед>. Слеза упала рядом с оттиском, на бумаге расплылось пятно. Он
велел подать саблю. Опоясал ею Джалал ад-Дина.
- Может быть, сын, ты будешь счастливее меня.
- Клянусь аллахом и именем пророка, я сделаю все, чтобы изгнать
врагов!
Ветер трепал полотно палатки, оно гудело и хлопало. Шаху было холодно и
больше всего хотелось оказаться в мягкой и теплой постели. Из всех желаний
это было главным. И неисполнимым, как все другие.
...Шах умер ночью, когда все спали. В тот же день его похоронили. Не
нашлось даже клочка материи на саван, опустили тело в могилу в чужой
одежде. Сразу же после похорон все сели в лодки и по неспокойному морю
поплыли к полуострову Мангышлак. Там, к счастью, врагов не оказалось.
Отсюда, добыв лошадей, благополучно добрались до Гурганджа.
Сыновей шаха узнали еще в пригороде, и молва об их возвращении полетела
вперед. Люди высыпали на улицы, они улыбались и плакали, многие бежали
рядом, хватаясь руками за стремена, за полы чекменей.
У шахского дворца стояли эмиры во главе с Хумар-тегином. О смерти
Мухаммеда они, как видно, уже прослышали, но еще не знали, что новый
шах-Джалал ад-Дин. Все бросились к Озлаг-шаху, кланялись ему как
повелителю. Он что-то бормотал и слабо отбивался. Джалал ад-Дин соскочил с
коня, увидев Тимур-Мелика, пробился к нему сквозь толпу придворных, взял
за руку.
- Пойдем.
Они направились во дворец. Их обогнали эмиры. Они устремились в покой
для приемов, увлекая за собой Озлаг-шаха, тот вдруг уперся, крикнул Джалал
ад-Дину:
- Скажи им, брат! Они ничего не понимают!
Джалал ад-Дин подошел к трону хорезмшахов. Сердцу стало больно. Давно
ли тут сидел отец, грозный владыка... Отца нет. И вся тяжесть забот
ложится на его плечи.
Попросив тишины, он достал из-за пазухи бережно свернутый указ отца.
Эмиры недоуменно повернулись к нему. Он передал свиток Тимур-Мелику.
- Огласи.
По мере того как становилось ясно, что означает последняя воля
покойного шаха, недоумение на лицах эмиров сменялось растерянностью. Уж
этого они никак не ждали! Джалал ад-Дин стиснул челюсти до ломоты в зубах,
сел на трон. Все эмиры, кроме Тимур-Мелика, были приверженцами бабушки
Теркен-хатун, Они сделали все, чтобы лишить его законного права
наследовать престол, они покушались на жизнь отца, из-за них враг
беспрепятственно разгуливает по владениям...
- Подлинно ли рукой шаха сделана подпись?- усомнился Хумар-тегин.
Джалал ад-Дин взял из рук Тимур-Мелика указ, развернул его.
- Смотри!
Хумар-тегин наклонился, всматриваясь в подпись и печать, и Джалал
ад-Дину стоило усилий удержаться от искушения пнуть его в живот. Строго
спросил:
- Что сделал для отражения врагов?
- Потом расскажу... Скорбя о безвременной кончине твоего великого отца
- мир его праху, благоденствие его душе!- мы поздравляем тебя с
восшествием на престол и молим аллаха милосердного, чтобы ты был таким же,
как твой отец, как и он, внимал слову эмиров - опоры престола.
- Об этом потом, когда изгоним врага. Сейчас - дело.
В тот же день Джалал ад-Дин объехал укрепления. Работы не велись. И он
резко высказал эмирам свое недовольство, каждого приставил к делу, стал
строго взыскивать за нерадение. Это многих озлобило. Эмиры начали
поговаривать, что, пользуясь болезнью шаха, Джалал ад-Дин силой принудил
его изменить свою прежнюю волю. Больше других усердствовал в этом
Хумар-тегин, вкусивший сладость власти. Джалал ад-Дин повелел бросить его
в подземную темницу, пригрозил эмирам:
- С каждым будет то же самое!
Наверное, ему не следовало так делать, наверное, надо было как-то
примириться с эмирами. Но он слишком хорошо помнил, к чему привела
уступчивость отца, и решил укоротить волю опоры престола>. Одного не взял
во внимание: у эмиров были воины. Опасаясь за свою жизнь, они окружили
дворец, попытались захватить и убить молодого шаха, Вместе с Тимур-Меликом
и тремя сотнями всадников Джалал ад-Дни прорвался и ушел из Гурганджа. Он
звал с собою и братьев. Те не пошли. Озлаг-шах втайне, кажется, надеялся,
что займет место старшего брата. Но эмирам даже и он стал не нужен.
Озлаг-шаху и Ак-шаху пришлось бежать через три дня. По дороге наскочили на
монголов и были убиты.
Эмиры провозгласили хорезмшахом Хумар-тегина. Новый повелитель, ошалев
от неожиданного счастья, щедро раздавал награды своим приближенным, шумно
праздновал. В дворцовых покоях до утра горели огни, не умолкала музыка.
Толпы горожан, согнанных приветствовать нового шаха, стояли в темных
улицах и, принуждаемые плетями воинов, провозглашали здравицу
Хумар-тегину. Расходясь домой, люди вздыхали, ругались, восклицали: Аллах
великий, что же это будет?>
IX
- Э-э, ты уже спишь?
Захарий сел в постели. В узкой палатке, согнув голову, со светильником
в руках стоял, улыбаясь, Судуй.
- На то и ночь, чтобы спать.
- Не ночь, а вечер,- поправил его Судуй,- Какой сон видел?
- Не успел. Только что задремал.
- А я был у Джучи. К нему прибыл гонец от великого хана.- Судуй
поставил светильник, сел, стянул гутулы, расстегнул пояс.- Знаешь, какое
повеление получил Джучи? Ему велено идти в Гургандж и вызволить твою
невесту Фатиму. В моем войске, говорит, один урусут, и тот без невесты.
Негодное это дело>. Мне бы такую честь, урусут Захарий.
- Подожди, Судуй... Опять пойдем так же?
После взятия Дженда Джучи набрал из местных жителей воинов и, поставив
над ними монгольских десятников, сотников, нойонов тысяч, послал по
направлению к Гурганджу, приводить к покорности небольшие города и
поселения. Захарий сам напросился в этот поход. Но воины не захотели
сражаться со своими, как только удалились от стана, подняли оружие против
монголов. Не многим десятникам, сотникам и нойонам тысяч удалось избежать
гибели. Захарий был ранен, но вырвался и возвратился назад. Он был в
отчаянии. Казалось временами, что ни отца, ни Фатиму больше никогда не
увидит.
- На Гургандж пойдет все наше войско. С другой стороны к городу уже
подступают тумены Чагадая.- Судуй угасил светильник, лег в постель.
- Когда выступаем?
- Завтра утром.
Сон ушел от Захария. Если есть повеление хана, войско пойдет и возьмет
Гургандж. Тут нет никаких сомнений. Но если хорезмийцы станут защищать
свою столицу, как защищались жители Сыгнака, останутся ли в живых отец и
Фатима? На сердце стало тревожно. Он толкнул в бок Су дуя.
- Если с Гурганджем сделают то же, что с Сыгнаком?..
- Не сделают. Этот город отходит к Джучи, и он хочет сохранить его.
Спи, Захарий, утром рано вставать...
Войско Джучи пересекло Кызылкумскую пустыню и вышло под Гурганджем к
берегу Джейхуна. Город был расположен на обоих берегах реки, связанных
деревянным мостом. Выше города была плотина, от нее во все стороны
тянулись широкие каналы, разветвляясь на арыки. По тому и другому берегу
тянулись сады, окружавшие домики селений, виноградники, бахчи, поля.
Захарий часто взбирался на тутовые деревья или карагачи, смотрел на
знакомые очертания минаретов, дворцов, башен крепостной стены, временами
даже казалось, что он различает крышу дома, где жили Фатима и отец. Тяжко
было сознавать, что родные люди рядом, а недоступны так же, как если бы он
был от них на много дней пути. Через Судуя Захарий знал, что Джучи ведет с
Хумар-тегином переговоры. Новый шах и ближние к нему эмиры как будто
склоняются к тому, чтобы уступить город без сражения, но горожане, простые
воины и некоторые из эмиров хотят защищаться до конца.
Тем временем подошел со своим войском и многотысячным хашаром Чагадай.
Он расположился отдельно от старшего брата и сразу же взялся за дело,
Пленные засыпали ров вокруг крепости, устанавливали камнеметы. Но в
окрестностях Гурганджа было сколько угодно песку, только не камней. Было
велено валить тутовые деревья, разрубать их на чурки, для утяжеления
замачивать в воде и крушить стены.
Хумар-тегин, устрашенный грохотом, потеряв надежду склонить к
покорности горожан, с несколькими сотнями близких людей бежал из Гурганджа
в стан Джучи.
Ползая перед Джучи на коленях, Хумар-тегин клялся, что будет верно
служить великому хану. Поверх его головы Джучи хмуро смотрел на город.
Даже Захарию было понятно, что бегство Хумар-тегина уменьшило надежду
взять город без большой крови и разрушений.
- Как ты хочешь служить моему отцу?- спросил Джучи.- Ты не воин - это
видно по тебе. Ты не правитель - это показал сейчас, бросив свой народ в
час бедствия. Ты даже в рабы не годишься - твои руки не умеют ничего
делать. У тебя есть только язык. И тот лживый. Убирайся обратно. Сумеешь
склонить жителей к покорности - будешь жить.
Возвращаться Хумар-тегин не хотел. Но Джучи остался непреклонен. Шах
залез на коня и шагом поехал к воротам. За ним потащились и эмиры. Ворота
им не открыли. Хумар-тегин и бил кулаками в окованные полотнища, и грозил,
и умолял, и взывал к совести. Ворота оставались запертыми. Тогда
Хумар-тегин начал призывать на головы защитников города проклятия аллаха.
Стрела заставила его замолчать.
Джучи еще на что-то надеялся, не уставая уговаривал жителей покориться
его воле.
Суровый Чагадай был против усилий старшего брата и, как мог, мешал
переговорам. Не советуясь с Джучи, он пытался захватить мост и тем самым
разрезать город надвое. На судах и плотах послал к мосту три тысячи
воинов. Однако хорезмийцы знали, чем грозит потеря моста, и дрались с
беспримерным ожесточением. Из трех тысяч воинов в стан не возвратилось и
тридцати.
Для жителей Гурганджа этот день стал днем ликования. Они заполнили
крепостные стены, издевались над монголами, потрясали оружием.
Джучи пригласил Чагадая к себе. Сначала в шатре было тихо: братья
разговаривали, не повышая голоса. Как ни прислушивался Захарий, понять
ничего не мог. Но постепенно разговор становился громче, и вскоре в шатре
уже кричали. Чагадай обвинял старшего брата в малодушии, в мягкосердии,
недостойном воина. Джучи Чагадая - в кровожадности и жестокости. Кончилось
это тем, что Чагадай выскочил из шатра, взлетел в седло и умчался к своему
стану. Братья перестали встречаться. Каждый делал то, что считал нужным.
Осада Гурганджа велась вяло, боевой дух жителей крепнул, о сдаче города
они и не помышляли.
Вражда братьев передалась и войску. Часто вспыхивали драки между
воинами Джучи и Чагадая. В одной из таких драк крепко помяли бока Судую и
Захарию.
Весть о неурядицах дошла до великого хана. Он послал братьям грозное
предостережение, а немного спустя пришел с подкреплением Угэдэй и взял
власть в свои руки. И все круто изменилось. Разрушительная работа
камнеметов, кидающих увесистые обрубки деревьев, продолжалась днем и
ночью. Пленные рыли подкопы. Лучшие лучники сбивали стрелами со стен
защитников. Прошло несколько дней, и был назначен общий приступ.
Монгольские воины со всех сторон двинулись на город. Лезли в проломы,
взбирались по приставным лестницам на стены, проникали в город по норам
подкопов. Стены были взяты. Но хорезмийцы не сдавались. Каждая улица
превратилась в крепость, за каждый дом приходилось сражаться. В городе
пылали пожары. В небо взлетали языки огня, клубы дыма, сверху сыпались
горячие искры и клочья пепла. Семь дней длилось сражение. Захарий в битве
не участвовал. Он состоял .при Джучи посыльным. Передавая повеления
нойонам, он делал крюк, чтобы посмотреть, не занята ли улица, где жила
Фатима и отец. Но до нее было далеко. У Захария ныла и стонала душа. Все
улицы были завалены телами убитых - вповалку лежали воины, ремесленники,
женщины, старики, дети, раненые, и никто не оказывал им помощи.
На седьмой день битвы в городе хорезмийцы прислали к Джучи стариков.
Они сказали от имени горожан:
- Мы испытали вашу отвагу и суровость. Настало время испытать силу
вашего милосердия.
- Об этом вы должны были подумать раньше.
Джучи отослал стариков к Угэдэю.
Сражение прекратилось. Захарий помчался разыскивать своих. Галопом
проскакал по пустынной улице, остановился у знакомого дома. Ворота были
распахнуты. Он заскочил в дом. Ни одной живой души. Но в доме ничего не
тронуто. На стенах висят запыленные ковры, дорогое оружие отца Фатимы...
Побежал в сад, в жилье своего отца. И тут пусто. Сухая трава на лежанке
почернела, стол покрыт песком и пылью Тут, видно, давно никто не живет. И
в саду, когда-то ухоженном, видны следы запустения. Дорожки, круги под
деревьями заросли сорной травой, арыки забиты илом, вода в них еле
сочится.
Захарий снова возвратился в дом, опять обошел его, заглядывая во все
закутки. Во двор въехали монгольские воины. Увидев Захария, обнажили
оружие. Но он молча показал им серебряную пайцзу с головой сокола. Эту
пайцзу выпросил для него у Джучи Судуй, потому что и раньше его нередко
принимали за чужого. Воины собрали со стен оружие, все перерыли,
перевернули в поисках серебра и золота, скатали ковры, предложили ему
по-дружески долю добычи. Он отказался, Ведя лошадь в поводу, пошел к
соседним домам. И здесь не нашел никого, кто бы мог сказать, где отец и
Фатима.
Воины выгоняли уцелевших хорезмийцев из домов, направляя за город, в
степь. Там отделяли молодых от стариков, ремесленников - от остального
люда. Захарий стал ездить среди пленных хорезмийцев, заглядывал в лица,
выкрикивал имя отца и Фатимы. Чтобы они узнали его, снял с головы шлем,
отросшие кудри рассыпались по плечам. Ему то и дело приходилось показывать
пайцзу, доказывая, что он не хорезмиец.
Поиски ничего не дали. Возвратился в стан поздно вечером, разбитый, с
угасшей надеждой. Его встретил Судуй, повел к толпе женщин.
- Всех их зовут Фатимами. Я собрал. Смотри, какая твоя.
Здесь были и девочки, и старухи, и женщины с младенцами на руках. Но
его Фатимы среди них не было. Поиски продолжались в последующие дни.
Ремесленников монголы отправили домой, в свои степи, молодых мужчин
взяли в хашар, девушек отдали воинам, остальных перебили.
Судуй был огорчен, кажется, не меньше Захария.
- Ты хорошо смотрел в городе?- спросил он.- Говорят, там скрывается
много жителей. Город приказано затопить в наказание за непокорность.
Сегодня разрушат плотину. Посмотри еще раз.
Захарий поехал в города На улицах все так же лежали трупы. Густой запах
тления душил Захария. Он гнал коня, стараясь не смотреть по сторонам.
Въехав во двор дома Фатимы, он слез с седла, заглянул в сад, позвал:
- Отец! Фатима!
За его спиной послышался какой-то звук. Он резко обернулся. Дверь в дом
была чуть приоткрыта, в щель кто-то выглядывал. Он спрыгнул с коня. Дверь
распахнулась, и к нему бросилась Фатима. Он подхватил ее на руки. Фатима
рыдала и ничего не могла сказать. Он внес ее в дом, посадил на пол, сам
сел напротив, ладонью вытер ее лицо.
- Где мой отец?
- Его нет. Его убили.- Она посмотрела не него так, будто была виновата
в смерти отца Захария.- Всех заставили защищать город. Его убили на стене.
Захарий долго молчал, глядя перед собой невидящими глазами. Отец
вспоминался ему таким, каким видел его в последний раз в саду,- седой, с
морщинистой шеей. Не довелось, бедному, увидеть родную землю.
- Ты где была?
Заплаканное лицо Фатимы с покрасневшими глазами было некрасивым. Но
такая она была еще ближе и дороже...
- Я была у родственников. Когда убили моего отца...
- Твой отец тоже погиб?
- Давно. В Отраре...- Она всхлипнула, но взяла себя в руки;- Все рабы
разбежались. Остался только твой отец. Он заботился обо мне. Мы ждали
тебя. После его смерти я ушла к родственникам. Мне было страшно. Мы
прятались в яме. Родственники подумали, что все кончилось, вышли. Их
увидели монголы и убили. Я убежала. Вернулась сюда. О, я так хотела, чтобы
ты пришел!-Фатима заплакала, закрыв лицо ладонями.
- Не надо,- попросил он.- Я нашел тебя и никому не дам в обиду. Мы
уедем на Русь. В Киев.
Конь стоял против распахнутой двери, скреб копытом землю, беспокойно
прядал ушами.
- Собирайся, Фатима.
- Мне собирать нечего. Все забрали. В доме ничего не осталось. Но у
отца было золото. Мы с твоим отцом его спрятали.
Фатима повела его в сад, показала, где надо копать яму. Кетменем он
разрыл землю, достал позеленевший медный ларец. В нем лежал мешочек с
золотыми динарами. Мешочек Захарий повесил на шею, ларец бросил. За стеной
сада послышался какой-то шум, поток мутной, вспененной воды покатился по
обмелевшим арыкам, перехлестнулся через берега. Захарий побежал к коню,
вскочил в седло, подхватил на, руки Фатиму. Конь, всхрапывая, дико кося
глазом, помчался по улице, заполняемой водой. В низких местах вода была
уже по брюхо коню. Она быстро прибывала.
Из городских ворот навстречу им вырвался высокий вал. Конь заржал,
вскинулся на дыбы. Вал опрокинул его. Захария сначала притиснуло к земле,
потом швырнуло в сторону, ударило чем-то по голове. Ослепнув от боли,
захлебываясь, он бил руками и ногами, стараясь удержаться на поверхности
кипящей воды. Оказался у стены ограды, зацепился за нее руками. Недалеко
вынырнула голова Фатимы. Ее бросило на угол каменного дома. Фатима исчезла
и не появилась.
Поток воды, затопив город, утихомирился, течение стало спокойным, едва
заметным. Мимо плыли бревна, доски. Захарий связал два бревна поясом,
подобрал узкую доску и погреб к стану монголов. Еще издали увидел Судуя.
Он стоял, приложив ладони к глазам, вглядывался в разлив воды, из которой
торчали минареты, крыши высоких зданий. Закатное солнце раскидало по воде
кроваво-красные блики.
- Слава твоим духам-хранителям!- закричал Судуй.- Я уже думал, что не
увижу тебя.
- Эх, Судуй, лучше бы мне остаться там...
Кое-как, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, он рассказал о
встрече с Фатимой, о гибели ее и отца. Судуй обнял его за плечи.
- Я не могу заменить тебе утрату. Но знай - я твой брат, твои анда.-
Помолчал.- Э-э, Захарий, плохо все это. Зачем все это? Я видел, как Джучи
смотрел на потоп. Душа его плакала, сердце кровоточило. Он так хотел
сохранить этот город... Мы уходим отсюда в кыпчакские степи.
- Я, Судуй, поскачу домой. Не хочу оставаться тут ни одного дня.
Судуй вздохнул.
X
Бежав из Гурганджа, Джалал ад-Дин направился в Газну. Жители городов и
селений смотрели на беглецов враждебно. Однажды, в трех днях пути от
Газны, Джалал ад-Дин и его спутники поздно вечером подскакали к небольшому
городу Зузену. Устали кони и люди. Но жители Зузена отказались открыть
ворота.
- Трусы, покидающие свою землю в беде, нам не нужны.
Ночевать пришлось в поле. Обозленные воины просили позволения внезапно
напасть на Зузен и перебить его жителей. Джалал ад-Дин не согласился. Не
дело воевать со своими, когда по пятам идет враг.
Наместником шаха Мухаммеда в Газне был гурец Харпуста. Но встретил
Джалал ад-Дина во дворце наместника не он, а брат бабушки эмир Амин-Мелик.
- Где наиб Харпуста?- спросил Джалал ад-Дин.
- Его нет в живых,- сказал Амин-Мелик.- Я пришел сюда о двадцатью
тысячами своих воинов и спросил у наиба Харпусты позволения разместить
войско для отдыха. Харпуста, будь проклято это имя, сказал мне: Вы тюрки,
мы гурцы, потому вместе жить не можем>. Я велел его убить. В это время мне
донесли, что к Газне двигаются враги. Я пошел им навстречу. Врагов было не
много, мне удалось их отогнать. Но зловредные гурцы восстали за моей
спиной, захватили Газну, перебили оставленных мною людей. Мое войско
стояло над пучиной гибели. Но аллах милосердный не допустил торжества
двоедушных гурцев. Из Пешавера подошел эмир Сейф Аграк с туркменами и
халаджами. Мятежники были разбиты.
Джалал ад-Дин молчал. Гибельные раздоры продолжаются, видно, никакая
опасность не заставит людей позабыть застарелые обиды и обратить всю свою
ярость на врага. Не высказав Амин-Мелику ни одобрения, ни порицания, он
начал собирать под свое знамя воинов.
Вместе с войском Амин-Мелика, Сейфа Аграка у Джалал ад-Дина вскоре
набралось более семидесяти тысяч человек. Он выступил из Газны и двинулся
по направлению к осажденному врагами Бамиану. Монгольский хан выслал ему
навстречу тридцать тысяч воинов под началом Шихи-Хутага. Войска сошлись в
фарсахе от небольшого города Первана, выстроились для битвы. Перевес в
силах был на стороне Джалал ад-Дина. И все равно воины робели. Пока
мусульманам не удавалось одержать над неверными ни одной победы, везде и
всюду они терпели поражения, и это сказывалось на духе воинов. Джалал
ад-Дин в серебристой кольчуге и железном шлеме с Тимур-Меликом,
Амин-Меликом и Сейфом Аграком объехал войско, ободряя воинов,
Враги стояли друг перед другом на покатой равнине. Полые весенние воды,
сбегая с окрестных холмов, изрыли землю глубокими канавами. Это затрудняло
битву всадников. Джалал ад-Дин повелел своим воинам спешиться, привязать
поводья к поясу.
Битву начали монголы. С визгом, криками они устремились на ряды
мусульман. Их встретили стрелами. Правое крыло под началом Амин-Мелика
было смято. Джалал ад-Дин отправил туда подкрепление во главе с
Тимур-Меликом, и монголов отогнали с большим уроном для них. Отхлынув
назад, они перестроились и вновь бросились в битву.
Сражение длилось до позднего вечера. Павших с той и другой стороны было
великое множество. А утром, едва забрезжил рассвет, и те, и другие стали
строиться. Джалал ад-Дин сидел на коне, напрягая зрение, всматривался в
строй врагов. Ему казалось, что монголов стало вдвое больше. Или так
кажется в мутном свете утра? Подскакал Тимур-Мелик, наклонился, прошептал:
- Войско ропщет. К врагам прибыло подкрепление.
Стали подъезжать эмиры. Они склонны были уйти, не возобновляя битвы.
- Нас сомнут. Все падем.
Ничего не сказав, Джалал ад-Дин слез с коня, подтолкнул повод под пояс,
обнажил саблю. Рядом с ним встал Тимур-Мелик.
В этот раз монголы направили основной удар на более стойкое крыло
войска Джалал ад-Дина, которым начальствовал Сейф Аграк. Туча стрел
заставила их повернуть назад. Но тут же они ударили снова, прорвались до
мусульманских рядов, в ход пошли мечи и копья. Однако Сейф Аграк устоял...
К полудню удары монголов стали слабеть. Измученные кони спотыкались в
промоинах, падали. И тогда Джалал ад-Дин приказал своим воинам сесть на
коней, идти вперед. Монголы побежали. Под мусульманами кони были свежие.
Врагов легко настигали, рубили, стаскивали с седел. Уйти удалось не
многим. Тут-то и обнаружилось, почему войско врагов показалось утром вдвое
больше. Монголы скатали войлоки, привязали их стоймя к спинам заводных
лошадей. Издали эти войлочные скатки были приняты за воинов.
Вечером перед шатром Джалал ад-Дина при свете множества огней
разгулялись страсти победителей. Пленным отрезали носы и уши и, вдоволь
насладившись их страданием, убивали. В шатре эмиры пили вино, славили имя
Джалал ад-Дина, клялись истребить всех монголов. Джалал ад-Дин был
счастлив.
Но сказано: где много радуются, там открывают ворота горю.
Разгоряченные вином, Амин-Мелик и Сейф Аграк поспорили из-за отнятой у
монголов арабской кобылицы. Кобылицу захватили воины Сейфа Аграка. Но
Амин-Мелику казалось, что она должна быть уступлена ему, ближайшему из
родичей молодого шаха. Сейф Аграк уступать не желал, потому что считал: он
сражался лучше всех эмиров. Спор мгновенно перерос в ссору. Амин-Мелик без
долгих раздумий хватил плетью по лицу Сейфа Аграка. У того вспух рубец.
Плача пьяными слезами, с перекошенным лицом, он стал умолять Джалал
ад-Дина тут же наказать обидчика.
- Обожди до завтра,- сказал Джалал ад-Дин.- Завтра на все посмотришь
иначе.
- Ты выгораживаешь Амин-Мелика, справедливые правители так не
поступают. Ты несправедливый правитель. Такой же, каким был твой отец.
Высказав все это, Сейф Аграк уехал к своим воинам. Ночью он увел их
неизвестно куда. Джалал ад-Дин отошел в Газну. Отсюда отправил гонцов
разыскать Сейфа Аграка. Его нашли, но возвратиться он отказался. Пока жив
Амин-Мелик, мне рядом с тобой места нет>.
А к Газне шел сам великий хан, разъяренный поражением Шихи-Хутага.
Джалал ад-Дин направился к Инду, намереваясь переправиться через эту реку
и за нею укрепить свои силы. Его воины не успели собрать и приготовить
плотов, как подошли монголы. Они подковой охватили войско Джалал ад-Дина,
прижали к берегу. Внизу, под крутым яром, стремительно мчалась река, ее
шум заглушал голоса людей.
Амин-Мелик хотел прорваться и уйти вниз по реке, но был убит в самом
начале сражения. Монголы медленно сжимали полукружие. Джалал ад-Дин
носился вдоль берега, кидался в самые опасные места, бесстрашием укрепляя
дух воинов. Он искал слабое место в строю монголов, надеясь прорваться. Но
хан знал свое дело. Все звенья его смертельного полукружья были крепко
сцеплены друг с другом. Оставалось одно - уходить за реку. Шах стянул все
силы вокруг себя, ударил на центр монгольского войска, чуть потеснив его,
круто повернул коня, на ходу сбросил доспехи, остался в легкой рубашке и
шароварах. Конь перед обрывом стал сбавлять бег, заворачивать голову в
сторону. Он резанул его плетью. Конь птицей полетел с обрыва. Вода
захлестнула и его, и Джалал ад-Дина. Но конь выправился, поплыл, борясь с
течением. Рядом плыли воины. Сверху, с обрыва, летели стрелы. Убитых
воинов, лошадей подхватывало течение и уносило вниз. Джалал ад-Дин
оглянулся. К берегу подъехал всадник с седой бородой. Сутулясь, он смотрел
на бегство мусульман.
Ноги коня коснулись каменистого дна. Пошатываясь, он вынес Джалал
ад-Дина на пологий берег. На другом берегу все так же сутулился в седле
седобородый всадник. Джалал ад-Дин погрозил ему кулаком.
XI
- Молодец,- пробормотал хан.- Молодец.
- Кто молодец?- спросил Шихи-Хутаг.
- Уж, конечно, не ты. Сын ничтожного правителя Мухаммеда молодец.
Хотел бы я, чтобы все мои сыновья были такими, как он.- Хан тронул коня,
поворачивая его к своему стану.
Шихи-Хутаг поехал рядом. Его умное лицо с пришлепнутым, утиным носом
было уныло. Шихи-Хутаг тяжело переживал свое поражение - единственное за
всю эту войну. В первое мгновение, когда Шихи-Хутаг явился перед ним с
растрепанными остатками войска, хан задохнулся от ярости. Но рассудком
подавил свой гнев. Подумал, что это поражение будет даже на пользу другим.
Сказал, обращаясь к нойонам:
- Собака, гоняя зайцев, должна знать, что в лесу водятся рыси и волки.
Пристыженный Шихи-Хутаг не, смел поднять головы. Сейчас хан добавил ему
соли на старую рану. Но не Шихи-Хутаг был у него на уме. Глядя на
отважного Джалал ад-Дина, он думал о Джучи. Сын все больше беспокоит его.
Со своим войском он удалился за Сейхун, в кыпчакские степи, живет там, не
помышляя о походах и сражениях, тихо правит пожалованным ему улусом. Не
понимает, что стоит бросить меч в ножны, и его начнет есть ржавчина.
- Смотри веселее, Шихи-Хутаг. Ни один человек не может делать всего.
Ты не можешь водить в битву воинов, как Мухали Субэдэй-багатур или Джэбэ.
Но нет человека, кто мог бы, как ты, следить за исполнением моих
установлении. Через тебя утверждаю в улусе порядок... Улус мой становится
больше, и такие люди, как ты, все нужнее.
От скрытого своеволия старшего сына думы хана устремились в родные
степи. Там тоже не все ладно. Недавно в найманских кочевьях изловили
несколько тангутов. Они пытались возмутить людей. На этот раз не удалось.
Но кто скажет, что будет в другой раз? Кажется, пришла пора возвращаться.
Сартаулов добьют и без него.
- Шихи-Хутаг, собери нойонов на совет.
Выслушав хана, нойоны согласились: пора возвращаться. Что бы ни сказал
- соглашаются. Это облегчает его жизнь, но временами он чувствует вокруг
себя пустоту, и тогда хочется, чтобы кто-то начал спорить горячо и
безоглядно. Однако нойоны не возражали и тогда, когда он сказал, что
возвращаться намерен через горы Тибета. Об этом труднейшем пути он
подумывал давно. Если сможет провести войско по кручам, где ходят только
горные козлы, ударит на тангутов там, где они его совсем не ждут. Нойоны
не хуже, чем он сам, понимали, что путь через Тибет и труден, и опасен, а
вот промолчали. Что это? Вера в него? Или боязнь разгневать несогласием?
Начали готовиться к походу. Откармливали коней, все увязывали,
укладывали. Хан, как и в прежние годы, объезжал войско, придирчиво
проверяя снаряжение. Новое трудное дело увлекало его, прибавляло сил. Он
был весел и неутомим. Но однажды поздно вечером кешиктены впустили в его
шатер гонца, прибывшего из степей. Гонец склонился перед ним, глухо
сказал:
- Великий хан, нойон Мухали умер.
Негромкий голос гонца отдался в ушах громом. Мухали, его лучший нойон,
умер... Умер, не довершив покорения Китая. Сколько же трав истоптал
Мухали? Немногим больше пятидесяти.
- Умер или убит?
- Умер своей смертью.
- Своей смертью...- повторил хан. Разозлился:- Пошел отсюда, дурак!
Вслед за гонцом хан вышел из шатра. Стан был разбит в предгорьях
Гиндукуша. В лунном свете холодно поблескивали заснеженные вершины. По
склонам вниз сползали мутные клубы тумана. Хан сел на камень. Ему хотелось
представить лицо Мухали, но из этого ничего не получалось. Черты лица
виделись размытыми, как сквозь туман. Мухали было нелегко. Воинов оставил
ему мало. Воевать приходилось руками тех, кто предал Алтан-хана. Он умел
держать их взнузданными, был крут и беспощаден с лукавыми. Обласканный
когда-то Елюй Люгэ, постепенно усиливаясь, возомнил, что может не
считаться с Мухали. С малыми своими силами Мухали разгромил строптивого, и
Елюй Люгэ, страшась возмездия, покончил с собой... Нет, идти через горы
Тибета нельзя. Тибет - неизвестность. А он должен привести в степи войско,
способное сокрушить любого врага.
В стане слышался говор и смех воинов. И это раздражало хана. Мухали
умер, и никто о нем не печалится. Неужели так же будет, когда умрет он?
За спиной в почтительном отдалении стояли кешиктены. Не оборачиваясь он
сказал:
- Позовите Боорчу!
Кто-то торопливо побежал. Из-под гутул полетели, пощелкивая, камешки,
Боорчу пришел, сел против хана, плотнее запахнул на груди халат.
- Умер Мухали.
- Я слышал, великий хан.
- Неужели и наша жизнь подходит к концу?
- Это так, великий хан.- Боорчу вздохнул и неожиданно попросил:-
Отпусти меня, великий хан.
- Куда?- не понял хан.
- Домой. В степи. Устал я.
- От чего?
- От всего... Мне снится юрта на берегу Керулена, запах ая-полыни.
Хочу смотреть, как резвятся на зеленой траве жеребята и играют дети.
Хан молчал, покусывая губы. Нет, не понял боли его души друг Боорчу. И
никто не поймет. Могла бы понять, наверное, старая толстуха Борте. Но она
далеко. Почему он не взял ее с собой?..
- Чу-цай уведомил меня: в Самарканд прибыл даосский монах Чань-чунь.
Ты, Боорчу, бери тысячу воинов. Встретишь монаха и проводишь ко мне.
- Встретить старца мог бы кто-то и другой, помоложе, чем я. Не держи
меня, великий хан!
Встав с камня, ничего не сказав, не взглянув на Боорчу, хан пошел в
шатер.
Переждав жару в предгорьях, хан двинулся обратно по разоренной недавно
земле. Трудные думы о старости и близком конце мучили хана, и он с
возрастающим нетерпением, с крепнущей надеждой ждал встречи с Чань-чунем.
Встреча произошла под Балхом. Чань-чунь оказался старым, но легким на
ногу человеком. Малорослый, в широком складчатом одеянии, он не вошел -
вкатился в ханский шатер, наклонил голову, сложил перед морщинистым, с
маленькой седой бородкой лицом ладони рук, хрипловатым голосом что-то
сказал. Переводчик передал его слова:
- Ты звал меня, и я прошел десять тысяч ли, чтобы быть тебе полезным.
Хан велел подать кумыс. Но Чань-чунь от напитка отказался, пояснив, что
употребляет только растительную пищу. Глаза старца под седеющими бровями
были с живым блеском, взгляд прям, без тени страха или униженности.
- Труден ли был твой путь?
- Труден. Но не для тела, не приученного к излишествам. Для духа.
- Что омрачило твой дух?
- Земля, усеянная костями людей. Где были рощи-обгорелые пни, где были
селения - пепелища.
Хан нахмурился.
- Ты говоришь о своей стране? Небо отвергло Китай за его чрезмерную
гордость и роскошь. Я не имею в себе распутных наклонностей, люблю
простоту нравов, во всем следую умеренности. Ты видишь, на мне нет ни
золота, ни драгоценностей. Я ем то же, что едят пастухи. О людях способных
забочусь, как о своих братьях. И не оттого, что я обладаю особыми
доблестями, а оттого, что Алтан-ханы погрязли в неправоте и лживости, небо
множило мои силы...
Не соглашаясь с ханом, Чань-чунь медленно покачал головой.
- В любом правлении есть и хорошее и плохое. Плохое надлежит
отвергать, хорошее перенимать.
- Хорошее берешь - не возьмешь, а плохое липнет само. Потому лучше
ничего не перенимать, утверждать повсюду свое. В землях Алтан-хана и тут
были дома, просторные и теплые, поля и сады давали изобилье еды. Кто
скажет, что это плохо? Но сытость портит нравы. Мужчины перестают быть
воинами, и народы гибнут. Не я, небо карает людей. Я же употребляю силу,
чтобы достигнуть продолжительного покоя. Остановлюсь, когда все сердца
покорятся мне. Но время мое на исходе, а дел много. И я позвал тебя, дабы
понять, что есть жизнь человека, что есть смерть его.
Чань-чунь внимательно слушал хана, потом переводчика, было заметно, что
он хочет понять собеседника как можно лучше. Это располагало хана к
откровенному душевному разговору.
- Жизнь - текучая река. На поверхность выскакивают и лопаются
пузырьки. Но не они двигают течение. Человек - пузырек на воде.
Слова старца покоробили хана. Неужели его жизнь - пузырек на реке
жизни? Э, нет! Все другие, может быть, и пузырьки, всплывают и лопаются,
не оставляя следа... Но если он, хан, в силах изменить русло реки жизни,
даже остановить ее,- он не такой, как все, и слова старца к нему
неприложимы.
- Я хочу знать о тайне рождения и смерти.
- Рождение и смерть - то же, что утро и вечер. Между ними - день. Дни
же бывают и длинные, и короткие. Продлить день человек не в силах и на
мгновение, но продлить свою жизнь он может на годы.
- Вот это я и желаю знать!- обрадовался хан.- Я хочу получить
средство, чтобы стать бессмертным.
По бледным губам старца скользнула и пропала снисходительно-печальная
улыбка.
- Великий хан, есть средство продлить жизнь, но нет средства сделать
человека бессмертным.- Чань-чунь развел руками, будто винясь перед ханом
за это.
Хан почувствовал себя обманутым. Долго молчал, разглядывая свои руки с
огрубелой, морщинистой кожей. Не хотелось верить, что его надеждам обрести
то, в чем небо отказывало всем, когда-либо жившим на земле, пришел конец.
Он состарится и умрет, как старятся и умирают обычные люди... Вся душа
восставала против этого. Ему стало холодно и страшно, будто смерть уже
стояла за пологом шатра, и он уже жалел, что старец приехал: незнание было
лучше, чем такое знание. Почему небо несправедливо к нему? Дав в избытке
одно, почему отказывает в другом?
Ему стоило усилий оторваться от этих мыслей. Стараясь быть ласковым,
сказал:
- Ты устал с дороги. Иди отдыхать.
Проводив его взглядом, поднялся и стал быстро ходить по шатру. Под
ногами был войлок, глушивший шум шагов, и эта беззвучность пугала его, сам
себе он казался бесплотным духом. Вдруг резко остановился. Не ропщет ли он
до времени? Когда носил кангу, разве мог помыслить, что подымется на такую
высоту? Не то же ли и сегодня? Он разбил, уничтожил могущественных врагов,
он бросил под копыта своего коня половину вселенной... Так неужели же
сейчас своим умом, своей волей не сможет победить это? Старец говорит, что
человеку по силам продлить свою жизнь. Если такое доступно любому
человеку, то ему, отмеченному небесным благоволением, можно добиться если
не всего, то в тысячу раз больше. Он раздвинет пределы власти над
собственной жизнью, как раздвигал пределы своего улуса.
На смену только что умершей надежде на чудо рождалась другая - надежда
на самого себя. А она его пока никогда не подводила.
...Двигаясь к Самарканду, то и дело отклоняясь от прямого пути для
замирения разбойных сартаулов, не желающих примириться с поражением, хан
немало времени уделял беседам с Чань-чунем. Учение даосов о сохранении
жизни сводилось к тому, что человек должен как можно меньше отягощать свою
душу заботами, проводить время в праздности. Все это не подходило ему и
было отвергнуто им. Привлекало в старце другое - его внутренняя
независимость, правдивость, легкость, с какой он мог говорить о самом
тяжком. В спорах с ним хан находил отдохновение для души, уставшей от
почтительной робости близких. Однако вскоре словоохотливый старец стал
жаловаться, что многолюдно и шумливость войска гнетут его дух, что он
жаждет тишины и покоя. Хан с горечью подумал, что старец скоро запросится
домой. Так и вышло. Но он под разными предлогами удерживал его еще
несколько месяцев. Мог и совсем не отпускать, но тогда Чань-чунь перестал
бы быть тем, чем он был. Покорить сердце человека часто много труднее, чем
взять укрепленный город. Когда-то люди сами шли к нему, искали дружбы с
ним - что же случилось?
Он расстался с Чань-чунем, отпустил и Боорчу. Холод одиночества все
сильнее студил душу. Он повелел привести к нему мусульманских священников:
захотелось узнать, чем крепка и сильна их вера. Привели казия, еще не
старого, с редкими нитями седины в густой бородище. Невысокий возраст
казия вызывал недоверие к нему, пышнословие - досаду.
- Все правоверные - слуги аллаха и почитатели пророка, открывшего пути
истины. Лучом божественного откровения пророк прорезал тьму невежества.
Идущий к свету обретает блаженство в этой и той жизни, идущий во тьму в
ней и исчезает.
- Какие заповеди вам оставил пророк?
- Чтущие закон Мухаммеда должны отдавать нуждающимся братьям четвертую
часть дохода от трудов, от торговли или от иным образом собранного
богатства. Ибо...- казий слегка запнулся,- ибо богатеющий всегда разоряет
многих, потому должен делиться с пребывающими в нищете.
Хан уловил скрытый смысл в словах казия, удивленно шевельнул
бровями,сказал:
- Похвальное правило. Отобрав у соседа четырех коней, трех оставляю
себе, одного возвращаю - и это благодеяние?- насмешливо прищурился.
Казий благоразумно свернул с опасного направления.
- Пророк заповедал нам пять раз в день возносить молитву и совершать
омовение тела...
- Не вижу в этом смысла. Молиться человек должен по велению своего
сердца, а не по чьему-то назначению. Есть нужда - молись и пять, и десять
раз на дню, нет нужды - не молись совсем.
- Правоверному надлежит хотя бы раз побывать в Мекке и на родине
пророка помолиться аллаху, всеведущему, вездесущему.
- Если бог всеведущий, всякое место должно быть подходящим для
моления. Так я мыслю...- Разговор стал надоедать хану.- Вы свою веру
возносите над всеми другими. Но я так и не понял, чем же она лучше других.
Своего шаха вы величали опорой веры. Ну какая же это опора? Скорее уж я
опора всякой веры. Я не делаю различия между верованиями, не ставлю над
всеми остальными свою веру, со служителей богов не взимаю дани. За одно
это мое имя будет прославлено всесветно. Так или нет?
Молитвенно сложив руки, казий проговорил:
- Чье имя будет прославлено, чье проклято - аллаху ведомо.
- Я спрашиваю: что думаешь об этом ты?
- Аллах всемилостивый, помоги мне...
- Ну, чего бормочешь? Говори! Что бы ни сказал - слово хана: с тобой
ничего не случится.
- Твое имя некому будет прославлять. Ты оставляешь за собой пустыню,
залитую кровью.
- Я понял. Мое имя будет проклято?
От гнева у хана застучало в висках. Он разом возненавидел казия.
Отвернулся от него, пересчитал пальцы на обеих руках, после этого
уставился в лицо казия - у того мелко и быстро дергалось веко.
- Я посчитал тебя человеком понимающим. Но сейчас вижу: твои знания
мелки и ложны. Ты равняешь меня с шахом. А он не был настоящим правителем.
Он совершил тягчайший из грехов - убил послов. Он возносился над другими,
не обладая необходимыми достоинствами. Тебе неведомо, что ничтожный,
возвышаясь над другими, делает ничтожными всех.
После этого случая охота к душевным беседам пропала. Все свое время,
все свои силы он отдавал войску.
Из-под Самарканда хан повернул в степи, сделал остановку перед дальней
дорогой. Велел прибыть Джучи. Надо было решить, оставлять его тут или
взять с собой. До ушей хана не раз уже доходили слухи, что старший сын не
хочет признавать его власти...
Джучи на зов отца не явился. Он прислал в подарок двадцать тысяч
отборных кыпчакских коней, в коротком письме, переданном посланцем,
написал, что болен и потому проводить отца на родину не может. Посланцем
Джучи был его дружок, сын стрелочника Тайчу-Кури.
- Верно ли, что моему сыну нездоровится?- спросил хан.
- Великий хан, разве можно сомневаться в правдивости слов Джучи?-
Судуй простодушно улыбнулся.
Но его улыбка показалась хану хитроватой, ответ дерзким. Вспомнил, что
когда-то велел этому советчику палками прибавить ума-разума. Кажется, не
помогло.
- К Джучи ты не вернешься. Поезжай к Джэбэ и Субэдэй-багатуру.
Доставишь им мое послание и останешься там.
Судуй взмолился:
- Не разлучай меня с Джучи, великий хан! С малых лет мы с ним вместе.
Прошу тебя, великий хан!
- Я своих слов дважды не повторяю.
Во время этого разговора в шатре хана была Хулан. Она что-то стала
говорить о слухах, но он заставил ее замолчать. Обиженная, она ушла.
Возвратилась поздно вечером. Ее лицо было озабоченным. Села рядом,
приклонилась головой к его плечу. Он знал ее тайные думы. Хулан хотела бы
посадить на место Джучи Кулкана. Тогда бы осталась тут и правила владением
самовластно... Отстранился от нее, грубовато спросил:
- Что тебе?
- Я узнала такое, о чем говорить тяжело, молчать невозможно. Я
причиняю боль твоему сердцу, но...
- Не тяни, как вол телегу. Говори!
Хулан выдохнула из себя воздух - грудь высоко поднялась и опустилась.
- Мне стало известно, что Джучи говорит своим близким: ты кровожадный,
выживший из ума старик, твоему безумству должен быть положен конец.
Он резко повернулся, вцепился руками в воротник ее халата, тряхнул -
голова метнулась, зазвенели украшения.
- Не лги!- Вновь тряхнул, еще сильнее.- Не лги!
Хулан изогнулась, опалила его бешеным взглядом.
- Ты боишься правды! Но ты ее должен знать!
Она выскочила из шатра, привела какого-то воина. Переступив порог, он
смиренно опустился на колени. Хулан остановилась за его спиной.
- Это один из воинов, пригнавший коней от Джучи.- Наклонилась к
воину.- Хан хочет знать о здоровье своего старшего сына.
- Небо хранит Джучи. Перед отъездом сюда я видел его на охоте. Как
всегда, он стрелял лучше всех. Великий хан, мы служим Джучи, как тебе
самому. Он справедлив...
Хан больше не слушал воина.
Все покидают его. Даже сын. Он носил его на руках, впервые садил на
коня, учил стрелять из лука. Дал ему все. Выживший из ума старик... О
вечное небо! Где почтение к старшим? Где благодарность? Где совесть?
Кровожадный... Да как же он, криводушный, не боится гнева отцовского?
Хулан вытолкала из шатра воина, задернула полог.
- Я пошлю за ним воинов!- осипшим голосом сказал он.- Его приведут ко
мне на веревке!
- Не делай этого!- Хулан опустилась перед ним на колени.- Если люди
узнают, что сын восстал против тебя...
- Молчи! Что мне люди!
Он растирал левую сторону груди - ныло стесненное сердце, боль росла,
поднималась, перехватывало горло, ему становилось трудно не только
говорить, но и дышать. Хулан заметила это, заставила его лечь в постель.
Он закрыл глаза. Боль понемногу отпустила, и он стал думать спокойнее.
Воинов посылать за Джучи нельзя. Если все верно, что говорят, взять Джучи
будет не просто, он станет драться. Джучи многим по душе. Станут
перебегать на его сторону. Войско расколется. Многочисленные враги подымут
голову. Всего того, что у него есть, не удержать в руках. Вырос змееныш
под собственным боком. Задушить надо было еще в колыбели.
- Тебе стало лучше?
Он открыл глаза. Хулан сидела рядом, подперев руками щеки, пристально
смотрела ему в лицо, словно хотела проникнуть в его думы.
- Слабеешь...- со вздохом сказала она.- А ты всем нам нужен сильным и
крепким. Отвернись от Джучи. Он не стоит того, чтобы о нем думать. Если
позволишь, о нем подумаю я.- Взгляд ее стал жесток, губы плотно сжались.
Хан промолчал.
Войско продолжало движение в родные степи. Резвун ветер расчесывал
травы, опахивал лица горечью полыни. Хан больше обычного сутулился в
седле, смотрел перед собой исподлобья, и взгляд его светлых глаз был
нерадостен.
XII
В лощине с ручейком солоноватой воды Захарий остановился на дневку.
Стреножив коня, лег на попону, густо воняющую лошадиным потом. Лощина
неплохо укрывала от людского глаза, но все равно он был неспокоен. Дорога
приучила к осторожности. Из стана Джучи выехал, ведя в поводу двух
заводных коней. Стараниями Судуя седельные сумы были набиты доброй едой.
Запаса могло хватить на весь путь. Но ему не раз приходилось отбиваться и
убегать от лихих людей. Растерял и коней, и запас пищи. Одежда
истрепалась, монгольские гутулы прохудились. Питался Захарий чем придется
- где птицу подшибет, где корни пожует, спал вполглаза, вполуха. Порой
даже раскаивался, что так бездумно тронулся в дорогу. Судуй, добрая душа и
брат его названый, уговаривал: подожди, подыщи попутчиков. Но он не мог
ждать. Гибель отца и Фатимы отвратила его душу от людей, чье ремесло -
война. Воины хвастались, кто и сколько убил врагов, а он видел перед собой
отца, падающего на чужую землю с раздробленной головой, Фатиму, уносимую
клокочущим потоком, и ему хотелось броситься на хвастунов с кулаками. Еще
больше он ненавидел своего бывшего хозяина Махмуда Хорезми,
Данишменд-хаджиба и других прислужников, вместе с ними и себя, глупого,
пустоголового...
С Судуем простился в ковыльной кыпчакской степи. С неба валил тяжелый
мокрый снег. Сырой ветер шевелил гривы коней, полы халатов. Друзья почти
не разговаривали. Дороги их жизни расходились, и оба понимали - навсегда.
Судуй попробовал шутить, но шутки не вышло, он огорченно махнул рукой.
- Пусть небо хранит тебя, анда. Пусть у тебя будут дети и много скота.
- Спаси тебя господь, друже. Поклонись от меня отцу, матери. Будь
счастлив ты и твои дети.
Захарий тронул коней, поехал, заворотив назад голову. Судуй махнул
рукой, и ветер хлестал его по лицу мокрым снегом. Вскоре он стал
неразличим за мутно-белой завесью.
Где сейчас Судуй? Что с ним?>- подумал Захарий, поворачиваясь на бок.
Сопела и хрумкала, срывая траву, лошадь, недалеко на белом камне сидел
коршун, чистил клювом перья. Хорошо пригревало солнышко, и думы Захария
стали тяжелеть, веки смежились. Спал он, кажется, недолго. Разбудил его
какой-то шорох. Открыл глаза и увидел перед собой ноги в старых, с
вытертыми в голенищах сапогах. Рванулся, протягивая руку к копью. Его
придавили к земле, связали, сняли пояс с ножом и саблей, обшарили
седельные сумы и одежду. Однако до мешочка с золотом Фатимы не добрались,
и Захарий понял: эти люди не грабители караванов, не удальцы, промышляющие
на дорогах. Уж те знают, что и где искать.
Его поставили на ноги. Старик с ловчим соколом на руке подъехал К нему,
склонился с седла, спросил по-тюркски:
- Откуда ты и кто такой?
Захарий как будто ничего не понял. Ему надо было оглядеться, уразуметь,
что это за люди, что им можно сказать, о чем лучше умолчать. Их было
пятеро. По виду все не воины. Старику много лет, а остальным, напротив,
мало - отроки. И доспехов нет ни на одном, ни сабли, ни мечей тоже ни у
кого нет, только луки со стрелами. Скорей всего охотники. Но почему они
его схватили, ни о чем не спросив? Разве добрые люди так делают?
Разглядывая его оружие, они гадали, кто он.
- По лицу урус,- сказал старик.- Но они такую одежду не носят.
- А если он из неведомых врагов?
- Все может быть,- согласился старик.- Поведем его к Котян-хану. Он
дознается.
Они привязали Захария к седлу, поехали. Захарий висел головой вниз,
видел только мелькающие ноги своего коня и высокую траву. Он надеялся, что
путь далек, где-то они остановятся отдыхать, может быть, даже почесть. Он
попросит развязать руки... Дальше будет видно. Судя по всему, старик не
раз встречался с русскими. Стало быть, это земля половецкая. До дому -
рукой подать. Обидно будет, если его опять продадут в рабство.
Однако половцы нигде не останавливались, гнали коней до вечера. Захарий
уловил ноздрями запах дыма, вскоре послышались голоса людей, блеяние овец,
ржание коней. Его сняли с седла у шатра из выбеленной солнцем и ветром
ткани. Кругом рядами стояли крытые кибитки. Под огромным котлом горел
огонь, пахло вареной бараниной. Захарий сглотнул слюну и, подталкиваемый
стариком, ступил под полог шатра.
- Соглядатая поймали, хан,- сказал старик, кланяясь пожилому человеку
с подковой вислых усов под хрящеватым носом.- По-нашему не говорит. И
одежды такой я не видел.
- Одежду при нужде не выбирают, надевают какая есть.- Неожиданно хан
спросил Захария по-русски:- Как попал сюда?
Услышав родную речь, Захарий вздрогнул. Это не укрылось от
внимательного глаза Котян-хана.
- Боишься? Разве не знаешь, что моя дочь - жена Мстислава Удатного,
князя Галицкого? Говори: зачем ты здесь? Почему у тебя чужое оружие, чужая
одежда? Кем послан?
Захарий оторопело молчал. К этому он был не готов. Он так давно не
слышал русской речи! Говорил хан не совсем чисто, смягчая многие звуки, но
в выборе слов не затруднялся...
- Не понимает!- огорчился старик.- По-нашему спрашивал - молчит.
По-урусутски спрашиваешь - молчит. Хан, он из этих, чужедальних врагов. Я
сразу понял.
- Не враг я вам!- сказал по-тюркски Захарий.- Что я вам сделал?
- Ай-вай!- Старик от неожиданности попятился.
Круто изогнутые брови Котян-хана взлетели на лоб, в глазах вспыхнули
холодные огоньки.
- Так ты из тех тюрков, которые отдали врагам свою землю, а теперь
ведут их на наши?!
- Какой я тюрок! Киянин я,- по-русски заговорил Захарий.
Котян-хан уже не удивлялся, но взгляд его стал еще более жестким,
- Не знаю, кто ты, однако вижу твое непрямодушие. Честному человеку от
нас таить нечего! Или ты сейчас же во всем сознаешься, или будешь убит.
- Ну и убивайте!- в отчаянии выкрикнул Захарий, озлобился:- Почему я
тут и почему был там, у вас спросить надо! Не вы ли вместе с князем
Рюриком Ростиславичем жгли посады киевские, полонили нас и продавали в
чужие земли? Из-за вас горе мое и мытарства мои!
- Ты был в Хорезме?- спросил Котян-хан.- Кто такие Чэпэ и Супутай,
знаешь?
- Джэбэ и Субэдэй-багатур? Знаю...
Понемногу Захарий рассказал обо всем, что видел,- о гибели хорезмийских
городов, о могуществе монгольского хана и силе, литой цельности его
войска. Лицо Котян-хана мрачнело все больше.
- Ты подтвердил самые худые мои опасения,- сказал он.- Поедешь вместе
со мной на Русь. Все расскажешь своим князьям.
Он велел возвратить Захарию оружие, пригласил на ужин.
Утром налегке, в сопровождении двух десятков воинов поскакали в Киев.
По дороге то и дело обгоняли кочевые толпы. По степи катились тысячи
крытых кибиток, брели неисчислимые стада и табуны.
От Котян-хана Захарий узнал, что тумены Джэбэ и Субэдэй-багатура
перевалили через горы Кавказа, напали на аланов. Половецкий хан Юрий
Кончакович (сын того Кончака, который помогал Рюрику Ростиславичу
захватить Киев и тебя>,- с усмешкой вставил хан) пошел на помощь аланам.
Совместными усилиями они остановили врагов. Но монголы прислали к Юрию
Кончаковичу послов и сказали; Вы кочевники, и мы кочевники. Пристойно ли
нам драться друг с другом? Идите с миром на свои пастбища, отступитесь от
аланов. За это дадим вам много шелков и иных тканей, серебра и золота>. И
верно, дали. Войско половецкое, разделив добро, разбрелось по своим
кочевьям. Монголы разбили аланов и сразу же напали на половцев. Били и
гнали разрозненные племена как хотели. Захватили много больше того, что
дали прежде. Теперь половцы бегут на запад - кто за Дунай, кто за Днепр.
Он, Котян-хан, повелел подвластным ему людям идти под защиту русских.
- Много зла и досады было вашим землям от наших набегов. Но и сами мы
натерпелись немало. Все было. Время вражды никого не осчастливило.-
Котян-хан нахмурился, вздохнул.- Не все понимают это у нас. Один князь
идет на другого - зовет меня. Другой идет на третьего - зовет Юрия
Кончаковича или Данилу Кобяковича. Управят свои дела - на нас кинутся...
К Днепру подъехали в потемках, расположились ночевать у перевоза.
Захарию не спалось. По песку он спустился к теплой воде. Вдали, за рекой,
светились гроздья огней. Неужели это Киев? На реке поскрипывали уключины,
слышались голоса людей, всплескивалась рыба. Взошла луна, и огни на том
берегу стали совсем тусклыми, но Днепр заблестел серебром. По серебру от
одного к другому берегу наискось бежала трепещущая золотая дорожка.
Хан прислал за ним человека - звал ужинать. На берегу горели огни. И
было их не меньше, чем в городе. К перевозу с Дикого Поля собралось много
половцев, ожидали череда на переправу. Многие из них приходили сюда совсем
недавно иначе - потрясая, оружием, распустив знамена с навершьем из двух
рогов. Но в душе Захария не было злорадства. Слишком много видел он зла в
последнее время и желал этим людям найти на другом берегу приют и покой.
Утром он снова побежал к Днепру. Над рекой плыл невесомый и прозрачный
туман, омывая взгорье на том берегу. Среди зелени белели дома, дворцы,
стены монастырей. Взошло солнце, лучи ударили в золотые кресты и купола
церквей, брызнули во все стороны горячие искры. Празднично,
торжественно-радостно сиял город. Мягкие облака висели над ним...
Крутогрудые ладьи приближались к берегу. Весла секли воду, дружно взлетали
вверх, роняя огненные капли. Пристав к берегу, перевозчики в длинных
холщовых рубахах стали прилаживать сходни, лениво переругиваясь. Захарий
вслушивался в голоса, заглядывал в лица. Его, в чужой одежде, дочерна
обожженного степным солнцем, за своего не признали, знаками показали,
чтобы не лез, не мешал делом заниматься.
- Дикой... Должно, от страха.
А ему хотелось обнять каждого и каждому сказать: Родные! Славные! Свои
я!> Но вместо слов из горла вырвалось какое-то бульканье, и слезы
застилали глаза. Что-то уж больно слезлив я стал, не к добру это...>
XIII
В ту пору на киевском столе сидел князь Мстислав Романович. Великое
княжение перестало быть великим. От того, что было при достославном
прапрадеде Мстислава Романовича Владимире Мономахе, остались только
былины. Обособились северные уделы, вошли в силу и Киевского князя знать
не желали. Да и ближние уделы Киев только чтили, а слушать не слушали. Что
им Мстислав Романович! Они сами себе большие и маленькие. Стол
великокняжеский, за который в последние десятилетия было пролито русской
крови - реки и без счета сгублено христианских душ, уже не возвышался
гордо над другими, князь Киевский уже не был вместо отца всем князьям
русским. На стол дедов и прадедов Мстислав Романович был посажен своим
двоюродным братом Мстиславом Удатным. Сам Удатный взял для себя на щит
Галич, сидит в нем крепко, перед Киевом не только не ломает шапку, но и
норовит взять его под свою управу. Князь Удатный свое имя прославил в
битвах, непоседлив, охоч до брани и не зря назван Удатным - удача всегда
при нем. Мстиславу Романовичу и завидно, и обидно, и страшновато. Мстислав
Удатный посадил на стол, он же мог со стола и скинуть. Жил Мстислав
Романович в тревоге и беспокойстве. А тут хлынули с Дикого Поля половцы,
принесли весть о врагах незнаемых. Разослал он гонцов во все стороны,
приглашая на совет князей дальних и ближних.
Было это еще до приезда Котяна. Ко времени его прибытия в Киеве
собрались Мстислав Удатный с зятем своим, восемнадцатилетним Даниилом,
князем Волыни, Мстислав Святославич, князь Черниговский, со своим
племянником Михаилом. Другие в Киев ехать отказались, отговариваясь то
недосугом, то болезнями...
Мстислав Удатный встретил тестя-хана на берегу. Целый день они провели
вместе, о чем-то уряжаясь, и только после этого Удатный попросил Мстислава
Романовича выслушать половчина. Разобиженный этим, Мстислав Романович
целый день протомил Котяна у крыльца своих хором, но так и не принял.
Пусть половчин поймет: в Киеве пока что княжит не его зять. На другой день
Мстислав Романович созвал и князей, и бояр, и воевод. Перед тем как выйти
к ним, серебряным гребешком расчесал темно-русую огромную бороду, смазал
усы благовонным маслом. Слуги возложили на голову княжью шапку с малиновым
бархатным верхом, набросили на плечи плащ - корзно - с золотыми
застежками. Опираясь на высокий посох, он вошел в палату, сел на резной
трон - тот самый, на котором сиживал Владимир Мономах, привечая чужеземных
послов. Сводчатый потолок и стены палаты были покрыты росписью. Картины
все мирские: охота на туров и вепрей, князь со дружиною в походе, князь на
пиру, а вокруг, сплетаясь в узоры,- травы и листья, сказочные звери и
птицы: звонки, чисты, веселы краски, их переливчатая игра усилена светом,
падающим из окна с набором разноцветных стекол.
Рядом с Мстиславом Романовичем сели князья, а бояре и воеводы - на
лавки, поставленные вдоль стен. Котян-хан снял перед Мстиславом
Романовичем шапку, поклонился в пояс, вытер ладонью вислые усы.
- Великий князь, враги отняли нашу землю. У вас мы ищем прибежища.
Хан говорил негромко, опустив очи долу, каждое слово будто силой
выталкивал из себя. Ишь как проняло тебя!>- подумал Мстислав Романович,
радуясь, что надоумился потомить хана у крыльца. Всяк свое место знать
должен.
- Мы просим: защитите нас, помогите нам. Не поможете - мы погибнем
сегодня, вы - завтра.- Голос Котяна окреп, вскинув голову, хан быстрым
взглядом обвел всех.
- Ты нас не пугай!- Мстислав Романович постучал посохом.- Если и
поможем, то не из страха, а из милости. Так и знай!
Сказал и покосился на князей: добро ли молвил, внемлют ли они его
словам? Мстислав Удатный, худолицый, с редкой, склиненной книзу бородкой и
скошенным, как в усмешке, ртом, смотрел на своего тестя подбадривающим
взглядом. Мстислав Святославич, белобрысый, щекастый, сонливо свесил
голову, его серые глаза в венчике белых ресниц были мутны. По всему видно,
вечером князь Черниговский выпил больше того, что нутро приемлет, и маялся
муторной мукой. На Даниила Волынского, на Михаила и смотреть не стал:
потому что - отроки.
- Что же вы не постояли за свою землю?- ворчливо упрекнул Мстислав
Романович хана.- Или сильны против слабого, храбрецы против трусливого?
На щеках хана из-под густого загара пробилась краска, сдвинулись густые
брови. Сейчас скажет что-нибудь резкое... Но нет. Переглянулся с
Мстиславом Удатным, проговорил почти спокойно:
- На силу есть сила. Что везут два верблюда, не поднять одному.
И он стал рассказывать, как все получилось. Показалось Мстиславу
Романовичу - с умыслом: будете, мол, всяк свою вожжу тянуть, то же
получится. И оно, понятно, так. Однако кто же захочет свою вожжу отдать в
чужие руки?
- Ты, хан, ступай, а мы тут подумаем.
Как только Котян ушел, все зашевелились. Мстислав Святославич протяжно
вздохнул:
- Ох-хо, тяжка жизнь наша! Испить бы чего холодненького.
Даниил Волынский и Михаил рассмеялись. Мстислав Романович сердито
крикнул на князей-отроков, укорил князя Черниговского:
- Не для питья же ты приехал! Для думы о пользе земле Русской.
- Да что тут думать!- обиделся Мстислав Святославич.- Когда пойдут на
нас, тогда и будем думать. Половцам хвосты расчесали - и добро! Смирнее
будут.
- Неладно говоришь, князь Черниговский!- воскликнул князь Мстислав
Удатный.- Если мы не поможем половцам, куда им деваться? Они предадутся
врагам. И не за нас, а против нас подымут свои мечи.
- Тебе иначе говорить нельзя - тестя спасать надо,- огрызнулся
Мстислав Святославич.- Великое дело! Отведи ему галицкой земли, пусть
пасет своих кобылиц под твоей рукой.
Мстислав Удатный зло прищурил карие глаза.
- Негоже мужу разумному судить так! Негоже! Для тестя в Галиче земля
найдется, у Чернигова просить заемного не стану. Но не о тесте моя печаль.
И не о себе я думаю. Если враг незнаемый придет на Русь, он, прежде чем
добраться до Галича, потопчет земли киевские и черниговские.
- Неужто потопчет? Батюшки!- Мстислав Святославич вроде бы до смерти
перепугался.
Гневно глянул на него Удатный, вышел из палаты и тут же возвратился,
ведя за руку какого-то человека. Мстислав Романович насупился. Оба старших
князя были сейчас не любы. Мстислав Святославич - за похмельную
сварливость, Удатный - за непочтительность, держит себя так, будто его,
князя Киевского, тут нет, будто сам тут княжит. Кого еще притащил без
всякого спроса?
Светлокудрый человек, робея, приблизился к трону и как-то не по-русски,
почти расстилаясь на дубовых половицах, поклонился.
- Это Захарий,- сказал Удатный.- Он знает о татарах все.
- Они монголы, не татары,- поправил его Захарий.- Одно из их племен
прозывается татары.
- Погодь!- остановил его Мстислав Романович.- Сказывай с самого
начала. Как туда попал? Где был? Что видел?
Рассказывал Захарий долго, и его никто не торопил, не подгонял. Даже из
глаз Мстислава Святославича ушла похмельная муть. Страшно было то, что
случилось с землей хорезмийцев. Ища успокоения, Мстислав Романович
проговорил:
- Там, поди, города такие, что в наш Киев десяток вложить можно?
Захарий покачал головой.
- Кабы так! Иные, правда, меньше. Но многие с Киев и даже поболее.
Гургандж, в воде утопленный, был, думаю, больше.- Захарий помолчал,
покусывая губы, вдруг весь подался к Мстиславу Романовичу.- Не пускайте
врагов к городу. Если они станут под его стенами...
- Да ты что!- возмутился Мстислав Романович.- Мы не половцы. Тем
держаться не за что, сели в кибитки и поехали. Землю Русскую зорить не
дадим! Это заповедано нам дедами.
Он велел дворскому отвести Захария к Симеону-летописцу. Надо все
рассказанное занести в списки. А Мстислав Удатный тем временем сызнова
вперед вылез.
- Братья! Теперь вы видите, что враг воистину грозен и опасен. Одно
благо - не всей силой идет. Надо поспешно созвать мужей храброборствующих,
взять врагов в круг и посечь в Диком Поле, в земле половецкой. Побьем -
другим неповадно будет идти следом. Не побьем - держись, земля Русская!
Сходные мысли были и у Мстислава Романовича. Досадно стало, что их
перенял Удатный, теперь он принужден повторять то же самое. А что подумают
бояре и воеводы, князья Мстислав Святославич, Даниил и Михаил? Киев-де под
Галичем ходит... Воспротивиться? Себе хуже сделаешь. Если татары придут
следом за половецкими толпами - и опять же прав князь Галицкий,- первым
делом начнут зорить земли киевские... Поворотил голову к Мстиславу
Святославичу:
- Согласен ли с князем Галицким?
- Как ты, так и я.
Помедлив, как бы колеблясь, Мстислав Романович сказал:
- Ин ладно. Ополчим свои дружины!- Решительно стукнул посохом.
Но стук вышел глухой - не по дубу пола, по тканому половику ударил.
XIV
В монастырской келье вдоль стен вместо лавок стояли тяжелые, окованные
железом сундуки, прикрытые рядниной. В углу перед образом Спасителя
теплилась лампада. Над нею на потолке темнело пятно копоти. Боком к оконцу
за широким столом сидел горбатый старик - Симеон-летописец. Дворский
осенил себя крестным знамением, подтолкнул к старцу Захария.
- Князем к тебе прислан. Поспрашивай.
И ушел. Симеон, разглядывая Захария светлыми, большими, как у
великомучеников на иконах, глазами, спросил:
- Язычник?
- Верую, отче.
- Чего же лба не перекрестишь?
Захарий, как дворский до этого, сложил пальцы, перекрестился, глядя на
огонек лампадки, обреченно вздохнул. Он еще не побывал на Подоле, дома
родного не видел - цел ли?- только то и делает, что рассказывает о своих
мытарствах. Но иное было там, в княжеских хоромах. От его рассказов польза
какая-то будет. Для чего знать старику о монголах и гибели хорезмийских
городов - не понятно.
- Какое великое деяние сотворить сподобился?- В тихом голосе старца
была усталая усмешка.
- Мне велено рассказать о виденном, тебе - записать.
- Записывать или нет - то мне ведомо. Князь шлет то одного, то
другого. Восхотел, чтобы не строкой, а многими листами глаголела летопись
о его времени. Но летопись каждому воздает свое по деяниям его. Дело же от
дела рознится. В затылке почесать - тоже дело. Только в летописи сего
отмечать ни к чему. Ну, рассказывай...
В келье пахло воском, сухими травами, в оконце просачивался мягкий,
рассеянный свет; было тихо и покойно, и собственный голос показался
Захарию громким, грубым, как звук медной трубы. Невольно перешел почти на
шепот. И - не чудно ли!- многое из того, что казалось важным, тут, в
тишине кельи, под взглядом все вбирающих глаз Симеона, отлетело само
собой, рассказ его вышел кратким, видимо, слишком кратким, потому что
старец стал его расспрашивать. Бледные руки старца лежали на закапанном
воском столе, тонкие, подвижные пальцы беспокойно шевелились, большие
глаза то темнели, взблескивали, то становились печальными. И Захарию стало
легко, словно отдал старцу свою душевную тяжесть и боль.
- Натерпелся ты, сын мой...- ласково сказал старец.- Но ты молод, горе
свое осилишь. Господь не оставит тебя, вознаградит за страдания. Все будет
хорошо... Абы Русь наша многотерпеливая не умучила себя неурядьем,
оборонилась от зла и напастей.
- Разве неурядье не кончилось?
- Одно заканчивается, другое возгорается... Ты побудь у меня. Кое-что
из сказанного тобою надо будет записать. А память у меня худая стала, не
напутать бы.
- Для чего, отче, летопись?
- У дерева есть корни, у людей прошлое. Осеки корни - усохнет дерево.
То же бывает и с людьми, если они жизнь своих дедов и отцов не пожелают
знать. Человек на землю приходит и уходит, а дело его - злое или доброе -
остается, и оттого, какое дело оставлено, живущим радость либо тягота и
горе. Дабы не увеличивать тягот и не множить горя, живущие должны знать,
откуда что проистекает.
- О каждом, кто у нас княжил, есть в летописи запись?
- О каждом...
- Хотел бы я знать, что написано о Рюрике Ростиславиче,- пробормотал
Захарий.
Симеон поднялся из-за стола. Горб его стал еще заметнее. Седая борода
торчком выставилась вперед, обнажив худую, жилистую шею. Открыв один из
сундуков, он достал книгу в черном кожаном переплете, с бронзовыми
уголками и застежками. Бережно обтер рукавом пыль, положил на стол и начал
переворачивать страницы.
- Ага, вот... И сотворилось великое зло в Русской земле, такого зла
не было от крещения над Киевом. Напасти были, взятья были - не такие, что
ныне сотворилось. Не токмо Подолье взяша и пожогша, но и Гору ' взяша и
митрополью святую Софью разграбиша и Десятинную церковь святой богородицы,
разграбиша и монастыри все и иконы одраша...> Вот что записано о деянии
князя Рюрика Ростиславича, который навел на город половцев.- Симеон
перевернул лист.- А вот что сказано о нем после его смерти... Князь не
имел покоя ниоткуда. Много питию вдавался, женами водим был, мало о устрое
земли печалился, и слуги его повсеместно зло творили. За все сие киянами
нелюбим был>.
[' Г о р а - центральная часть древнего Киева, где размещались дворцы
князей и знати, соборы, многие церкви.]
- Игорь Ростиславич стрый ' Мстислава Романовича?
[' С т р ы й - дядя (древнерусское).]
- Стрый...- Симеон захлопнул книгу.
- Ведомо ли Мстиславу Романовичу про эту запись?
- Ведомо.- Глаза Симеона повеселели.- Оттого-то восхотел, чтобы о нем
иное было записано.
Захарию вдруг стало отчего-то тревожно. У него в жизни осталось одно -
родной город. Как толпы половцев, он пришел сюда в поисках успокоения.
Город манил его и звал долгие годы. Пришел сюда не так, как думалось. Но
пришел. Ужли и сюда прикатится за ним яростное воинство хана? Ужли Киев
даст погубить себя?
- Скажи, отче, любим ли киянам князь Мстислав Романович?
Симеон вздохнул и, ничего не ответив, стал записывать его рассказ.
В его келье Захарий и переночевал. Утром в златоверхом Михайловском
соборе поставил свечу перед образом архангела Михаила-покровителя Киева,
помолился о благополучии города, помянул отца и безгрешную Фатиму...
Бестрепетное пламя свечей отражалось от камешков мозаики. Лицо крылатого
архангела с тонким, резко очерченным носом и маленькими, сурово сжатыми
губами казалось живым... Отовсюду - с граней опорных столбов, со стен и
сводов на Захария смотрели лики святых - и строгие, и отрешенные, и
мудро-задумчивые. Они были над людьми, над жизнью, олицетворяя что-то
незыблемое, вечное.
Ни Симеон-летописец, ни дворский князя больше не удерживали Захария. И
с княжей Горы он поехал на Подол. Дом отца на берегу Почайной, к его
удивлению, был цел. Бревна почернели, углы тронула гниль. Но это был тот
самый дом, где он родился и рос. Соскочил с коня, ввел его в ограду.
Просторный двор зарос лебедой н лопухами. У крыльца рылась курица с
выводком цыплят, возле амбара на траве ползала светловолосая девочка,
мальчик лет пяти, черноволосый, взлохмаченный, запрягал в игрушечные сани
кошку. Кошка мяукала, ложилась на спину и царапала своего мучителя. Увидев
Захария, мальчик вскочил, подбежал к нему, стал, заложив в рот палец. У
него были черные, косо разрезанные глаза, лицо испачкано землей.
- Ты к нам приехал?- спросил мальчик.
- К вам, сыне. Это мой дом.
- Ты наш отец?- В глазенках мальчика вспыхнула радость.
Захарий не посмел сказать нет>, полой халата утер ему лицо. Догадался,
что отец этих детей где-то в отлучке и, видимо, давно - сын его в лицо не
знает.
- А где ваша мать?
- Ушла. Вечером придет. Как солнышко станет садиться, так и придет. Ты
не уйдешь?- вдруг забеспокоился мальчик.
Захарий снова не смог сказать нет>.
- А мы есть хочем,- сказал мальчик.
- Подождите меня...
Поставив коня на заднем дворе, он пошел на торговище. Как и прежде, у
лавок, заваленных товарами, бурлил разный люд: Тут были торговые гости
всякого языка: угры, немцы, ляхи, волжские болгары, греки, арабы. Тут
можно было купить все - от иглы с мотком ниток до кафтана из златотканого
аксамита, от простенького гребешка из рога до воинских доспехов заморской
работы, от глиняного горшка до золотых, изукрашенных эмалью кубков и
братин, от берестянок с болгарским медом до восточных пряностей...Разменяв
часть золота на привычные ему дирхемы, Захарий купил себе сапоги из
крепкой кожи, полотняные русские порты, шелковую рубашку с расшитым
цветными нитками воротником, шапку, опушенную мехом бобра, и галицийскую
безрукавку. Связав все это в узел, отправился к рядам, где торговали
снедью. Взял несколько хлебцев, копченой осетрины, круг сыру, вяленого
винограда и берестянку с медом.
Мальчик встретил его веселым щенячьим визгом. Захарий разостлал на
траве халат, разложил перед детьми угощение. Сам спустился к Почайной,
умылся, потом на заднем дворе переоделся... Дети уплетали сладости. Он
смотрел на них и посмеивался... Спросил у мальчика:
- Тебя как зовут, разбойник?
- Федей.- Неожиданно пожаловался:- На улице меня дразнят: Половецкий
хан>. Скажи им, чтобы не дразнили.
Обличием ты, брат, и верно чистый половец>,- подумал Захарий.
- Скажу. А сестру как зовут?
- Она - Ясыня. Она много ревет.
Федя был мальчонка разворотливый. И отвечал, и не забывал цеплять
пальцем мед из берестянки, и кидал крошки хлеба курице. Она довольно
квохтала, цыплята с писком бегали вокруг, тоже клевали. Ясыня ела вяленый
виноград, подбирая по одной ягодке, и была чем-то похожа на цыпленка.
Во двор вошла молодая женщина. В первое мгновение показалось Захарию,
что она очень похожа на Фатиму. Но нет... Правда, лицо с заметными
скулами, смуглое, глаза продолговатые, волосы иссиня-черные - как у
Фатимы, но непохожа... Она словно бы запнулась, остановилась посреди
двора, поглядывая то на снедь, то на него. Захарий стал неловко
оправдываться:
- Забрел без спросу... Смотрю, дети...
Женщина взяла на руки девочку, устало опустилась на приступок амбара.
Целуя ее в испачканную мордашку, певуче проговорила:
- Ясынька моя маленькая, головушка светлая...
Захарию почему-то казалось, что она должна говорить плохо по-русски.
Его так и подмывало заговорить с ней по-тюркски. Не утерпел, спросил:
- Ты русская?
- Мать моя была половчанкой.
Теперь Захарию стало понятно, почему у нее и у сына такое обличие,
почему мальчонку дразнят половецким ханом.
- Умерла недавно моя матушка.- Лицо женщины стало горестным.- Отец еще
раньше помер. Муж поплыл в низовья с товарами - убили тати '. Осиротели и
мои деточки.
[' Т а т ь - грабитель, разбойник.]
Федя уловил слово отец>, подошел к Захарию и, как Ясыня к матери, сел
к нему на колени, подергал за бороду.
- Мама, это наш отец.
- Цыть, глупый!- рассердилась женщина, строго спросила у Захария:-
Какое у тебя дело?
- Я не по делу. Это мой дом.
- Как... твой?
- Родился тут. И отец мой тут же родился.
- А-а... Вы купили себе новый...
- Да нет. Ничего мы не покупали, не продавали. Отсюда нас с отцом на
веревке увели в половецкий полон. Только что возвратился.
- Ты... ты хочешь...- Женщина встревожилась, поставила девочку на
землю.
- Да нет, я не к тому. Я только посмотреть хотел. Живите.- Захарию
стало неловко, будто он и в самом деле хотел отобрать родительский дом.-
Ну, я пойду.
Федя вцепился в него ручонками.
- Не ходи.- Оглянулся на мать, позвал на помощь:- Не пускай его.
Захарий пожалел, что так бездумно приласкал этого маленького человека,
тоскующего по крепким отцовским рукам. Подергал его за нос.
- Я буду приходить к тебе.- Это была еще одна ложь, и на душе стало
худо, сказал женщине:- Прости... По дурости моей...
- А-а, что там... Свои-то в городе есть?
- Нет. Никого нету.
- А каким делом занят?
- Пока никаким. Я же говорю: только что вернулся. Пока что дворской
князя при себе держит.
- Жить-то есть где?
- Пока нет. Но я найду. Много ли мне надо?
- Ну, вот что... Желаешь - поживи с нами. Когда что сыщешь, уйдешь.
Амбар пустой, спать в нем можешь.
- Спасибо. Я останусь.
- Зови меня Анной.
Дворскому Захарий был не нужен. И он каждый день ходил на торговище. Не
терял надежды найти кого-нибудь из товарищей детских лет. Но где найдешь,
если столько лет прошло. Жизнь всех пораскидала. Да и, встретив, как
узнаешь? Кто признает в нем, бородатом мужчине, того босоногого Захарку?
Присматривал и дело себе. На родной земле надо садиться крепко, навсегда.
Дай бог царство небесное Фатиме, ее золото тут очень пригодится. Оно - ее
благословение на новую жизнь. Но с выбором дела он медлил. Вести о
неведомых врагах все больше будоражили торговище. Сказывали всякие были и
небыли. Чужедальные гости спешили сбыть свое добро и поскорее убраться
восвояси... А в Киев собиралось войско. По улицам носились всадники в
островерхих шлемах. На низком, пологом берегу Почайной делали новые лодки
и смолили старые... Домой Захарий возвращался встревоженным. Немного
забывался, забавляя детей Анны. Федя прилип к нему - руками не оторвешь...
Вечером во дворе разводили огонь, Анна что-нибудь варила. Тут же
ужинали. Потом долго разговаривали с ней. Жилось Анне трудно. Почти все,
что от мужа осталось, распродала, теперь с утра до вечера работала - кому
постирает, кому дом обиходит, за любое дело бралась. Возвращалась вечером
усталая, с заметно выступающими скулами. Но на жизнь не жаловалась. Грех
жаловаться. Кому что дал господь, у того то и есть... На ее руках дремала
Ясыня, на его - Федя. Когда на небе проклевывались звезды, расходились. В
амбаре пахло сухой пылью, старым деревом, прелым зерном; в углу шуршали
мыши, бормотал во сне и жался к боку Захария маленький Федя. Тут память о
войне, о буйстве человеческой ярости начинала казаться наваждением. Ему
порой даже не верилось в то, что довелось видеть...
Но монгольские тумены на быстроногих конях уже приближались к Днепру.
От Джэбэ и Субэдэй-багатура прибыли посланцы - десять человек. Захарию
было велено переводить их речи. Подарков, от нойонов Мстислав Романович не
принял, посланцев в палату не позвал. Мстислав Романович, Мстислав
Удатный, Мстислав Святославич, Котян-хан сидели в открытых сенях, за
перилами с точеными балясинами. Посланцы стояли внизу, на каменных плитах,
мостивших двор. Говорил старший воин, кривоногий, с иссеченным шрамами
лицом. За его спиной теснились другие, помоложе. Они надменно озирали
широкий, как поле, княжий двор, дворцы с лепными карнизами, крутые купола
соборов с золотыми крестами.
- Мы ехали сюда и видели: много воинов в городе,- говорил старший
воин.- Вы собираетесь в поход на нас?- Подождал ответа, не дождался,
продолжал:- Ни сел, ни городов, ни земли вашей мы не брали - для чего
вооружаетесь?
- Антихрист нечестивый!- ругнулся Мстислав Романович.
- Спроси,- сказал Захарию Мстислав Удатный,- за каким бесом они пришли
сюда? Кто их звал? Что им надо?
- Мы заняли земли половцев. А они бежали к вам. Слышали мы, что
половцы вам много зла делали. Мы будем их бить с одной стороны, вы с
другой бейте и все их добро себе берите.
- Что ответим, братья?- спросил у князей Мстислав Романович.
- Прежде нас у хана спросить надо,- сказал Мстислав Удатный.
Котян-хан положил руку на рукоять меча, лицо его перекосилось.
- Обманщики! Они обманули нас, теперь то же делают с вами. Побить всех
надо!
- Истинно молвил: побить!- одобрил князь Мстислав Удатный.- Указчики
нашлись! Этих порубить сейчас же!
Посланцы о чем-то переговаривались и все так же горделиво поглядывали,
не чуяли, что все вокруг, быть может, последнее увиденное ими в этой
жизни. Захарию стало жаль их. На широком поле двора, пустого, чисто
подметенного, с поблескивающими плитами камней, оглаженных подошвами тысяч
и тысяч ног, они казались одинокими и беззащитными. Князь Мстислав
Романович медлил с решением, косился на князя Удатного, скреб пальцем в
бороде. И Захарий стал надеяться, что воины живыми уйдут с княжеского
двора. Но Мстислав Романович весь напыжился, изрек:
- Ин ладно! Кончайте.
Княжеские дружинники в кольчугах и шлемах сбежали с крыльца, похватали
посланцев и куда-то уволокли.
Князь Удатный положил руку на плечо Захарию.
- При мне будешь. Завтра тронемся.
Вечером Захарий проверил свой монгольский лук, навострил стрелы,
поправил лезвие сабли. Анна собирала в дорожные сумы съестные припасы. В
этот вечер после ужина у огня сидели молча. Захарию не хотелось покидать
двор, заросший сорной травой, расставаться с Федей и Ясыней, с Анной - все
трое за короткое время стали близкими его сердцу.
Достав из-за пазухи мешочек с золотом, Захарий ножом отрезал шнур.
- Возьми, Анна.
- Что это?- Она заглянула в мешочек.- Золото?
- Да. Помнишь, рассказывал о Фатиме? Это ее. Оно чистое, какой была ее
душа. Это золото должно принести счастье тебе и твоим детям.
- Ты это отдаешь нам? Ты не хочешь возвращаться?
- Хочу, Анна. Но с войны возвращаются не все. Не приведет господь
возвратиться - пусть судьба твоего сына будет более счастливой, чем моя.
Федя свернулся калачиком на старой шубейке, силился не спать, но глаза
его смыкались сами собой. Анна держала в опущенных руках мешочек с
золотом, смотрела на огонь. Дрова прогорели, но угли пылали ярко,
малиновый свет плескался на ее лице.
- Я не изведу твоего золота, Захарий. Возвратишься - все будет в
целости-сохранности.
- Беречь его не надо. Пусть будут сыты, обуты, одеты твои дети. Золото
высоко ценят, за крупицы лишают жизни, но и горой золота нельзя купить
жизни.
Уехал со двора Захарий рано утром, когда дети еще спали. Анна,
повязанная белым платочком, вышла за ворота. Неловко поцеловала его в
щеку, надела на шею бронзовый крестик с распятьем.
- Храни тебя господь!
Проехав мимо пустого в этот час торговища (бродячие собаки шныряли
между лавок, подбирая что-то на земле, злобным лаем отпугивали друг
друга), повернул на дорогу Боричева спуска, сбегающего с горы. Оглянулся.
У ворот все еще белел платочек Анны. Он приподнялся на стременах, помахал
рукой.
Близился восход солнца. И Днепр, и Почайная пылали золотисто-розовым
светом. Сверху, с Боричева спуска, был виден почти весь Подол. Вокруг
торговища стояли дома богатых торговцев, рубленные из толстых бревен, с
каменными подклетями, кружевной резьбой по карнизам, крытые тесом, к ним
примыкали дворы с глухими заплотами и крепкими надворными постройками. За
ними были улицы ковалей, гончаров, косторезов, камнерезов, стеклодувов...
Их дома, обмазанные глиной, крытые камышом, вросли в землю, их окружали
огороды с узкими грядками. А над домиками умельцев и другого люда, над
домами торговцев возвышались церкви: у торговища снежно-белая, с
розоватыми бликами зари - святой богородицы Пирогощей, подальше
светло-серая, как бы вырезанная из цельного камня,- святых Бориса и Глеба,
еще дальше размытая утренним светом, словно плывущая над тесовыми и
камышовыми крышами,- архангела Михаила. Захарий перевел взгляд в то место,
где стоял дом его отца,- хотелось еще раз увидеть платочек Анны-горюньи,-
но и дом, и улица уже не видны.
Через подольские ворота он въехал в город Владимира, обнесенный крутым
земляным валом. Сразу за воротами стоял каменный дворец, по левую руку -
церковь Воздвижения, по правую - Десятинная церковь с огромным крутым
куполом в середине и четырьмя куполами поменьше на углах. Захарий слышал,
что стоит эта церковь без малого две с половиной сотни лет и построена во
времена князя Владимира Святого.
Воины, княжеские служки, простолюдье шли и ехали через город Владимира
в город Ярослава. В соборе святой Софьи митрополит Киевский и всея Руси с
князьями, боярами, воеводами молился господу богу о даровании победы
воинству христианскому. Огромная площадь перед собором была заполнена
народом. Захарий слез с коня, подняв взгляд на сияющие золотом кресты,
вознесенные над куполами, попросил бога вразумить монгольских нойонов,
отвратить их острые мечи и сабли от земли Русской, не допустить того
позора и погибели, что пали на земли хорезмийцев...
Полки русские двинулись вниз по Днепру. Плыли по течению ладьи, по
правому берегу рысили всадники. А на левом появлялись и исчезали вражеские
дозоры, изредка пускали стрелы в ладьи, заставляя веселее шевелиться
гребцов.
Нойоны второй раз прислали людей для переговоров. На этот раз разговор
был коротким.
- Вы послушались половцев, наших послов перебили. Идете против нас -
идите. Небо нас рассудит.
Мстислава Удатного это взбесило.
- Они еще будут грозить. Камень на шею - и в воду!
Мстислав Романович, не споря с ним, послов отпустил. Князья слегка
повздорили. Отъехав, Мстислав Удатный сказал своему зятю Даниилу
Волынскому:
- Старый лисовин, крутить-вертеть начинает.
С тысячей воинов Мстислав Удатный и Даниил переправились на другой
берег, ударили на дозорные сотни, побили многих, захватили в полон
нойона-тысячника из сартаулов Гемябека и отдали его на растерзание
половцам.
Следом переправилось и все войско. Удатный опять напал на монголов,
смял караулы, отбил много скота и почти без урона возвратился к своим. Эти
две победы вознесли его над Мстиславом Святославичем Черниговским и над
Мстиславом Романовичем Киевским. Началась меж князьями распря и стужа.
XV
Во второй схватке с урусутскими воинами довелось принять участие и
Судую. У него под началом была сотня воинов. В стан вернулся едва ли с
половиной. Джэбэ в своем шатре сорвал с него шапку, бросил в лицо.
- Это тебе не советы подавать! Это тебе не под крылом ханского сына
сидеть!
Судуй старался не смотреть на Джэбэ. Он ненавидел этого нойона. Из-за
него он тут, а не с Джучи.
- Мы дрались, как могли. Урусуты - крепкие воины.
- Будь они даже из железа - заруби или умри сам.
Рядом с Джэбэ сидел Субэдэй-багатур.
- Ты слишком строг с сотником Судуем,- сказал он Джэбэ.
Субэдэй-багатур был суров и неразговорчив, его боялись как огня. Но
Судуй заметил, что к нему он благоволит. Об отце спрашивал... Помнит,
видно. Он и сотню дал.
- Да, ты слишком строг. Гемябек был храбрый воин. Но он погиб сам и
погубил всех своих воинов. Мы далеко оторвались от своих. Каждый человек
дорог.
- Я понимаю,- буркнул Джэбэ.- Но обидно. Что делать будем? Если так
сражаться и дальше, отсюда не уйдем. Поссорить урусутов с половцами не
удалось. И это плохо.
- Уходить надо сейчас. Быстро. Сменяя коней.
- Увидев наш затылок, урусуты пойдут следом.
- Это и хорошо. Отскочим подальше, остановимся. Отдохнут кони, люди.
- Давай все как следует обдумаем.- Джэбэ взглянул на Судуя.- Иди. Еще
раз потеряешь столько воинов, не посмотрю, что твой друг Джучи.
Судуй подобрал шапку, вышел из шатра, вскочил на коня, шагом поехал к
палаткам своей сотни. Солнце клонилось к закату, но в степи было жарко.
Неумолчно скрипели в траве кузнечики, было душно от зноя, от запаха
чабреца. Тоска, как зубная боль, маяла душу Судуя. Чуть не каждый день он
видел во сне своих детей, Уки, отца и мать. Просыпаясь, долго лежал с
закрытыми глазами. Кругом сопели, храпели, вскрикивали во сне воины, густо
пахло лошадиной сбруей, людским потом, преющими ногами, гнойными ранами...
Почему он тут? Почему не дома?
В той стороне, куда скатывалось горячее солнце, на кургане, похожем на
шлем воина, неподвижно, будто каменные, стояли всадники. Урусуты. С берега
Днепра Судуй видел город Захария, его Кивамань. Где-то там был и сам
Захарий, его анда. Переплыть бы реку, разыскать своего светлобородого
брата, весело гаркнуть под ухо, крепко стукнуть кулаком по спине, потом
лежать где-нибудь на траве, разговаривать... Нельзя... Захарий - урусут. А
урусуты - враги. Их надо убивать. Но почему они враги? Стал же Захарий его
братом...
В схватке с урусутами тяжелела его рука. Каждое светлобородое лицо
казалось ему лицом Захария. Он боялся убить его. Лучше умереть самому, чем
убить брата, хотя бы и клятвенного.
Подъехав к палаткам своей сотни, ставшей полусотней, Судуй бросил
поводья нукеру. Воины валялись на траве, изнывая от жары, разговаривали
лениво. Он зашел в палатку, но в ней было так жарко, что даже мухи не
летали - еле ползали по провисшему полотну. За палаткой снял пояс, сбросил
халат, легкую сартаульскую рубашку, голой спиной лег на траву. Она была
жесткой и колючей, земля - горячей. Прислушался к говору воинов.
- Кресты на домах из чистого золота.
- Ври больше.
- Я видел, как блестят,- глазам больно.
- Один такой крест - на всю сотню золота хватит.
- А женщины у них какие! Волосы белые, глаза как небо.
- Отгонят нас и от золотых крестов, и от женщин с глазами как небо.
- Отсюда отгонят - в другое место пойдем.
- Я бы - домой.
- Крутить овцам курдюки и доить кобылиц?
И ни единого слова о павших товарищах. Неужели не жалко? Привыкли? Или
оберегают свою душу? Наверное, лучше не замечать, что где-то там, в
чьем-то колчане,- твоя смерть, что в твоих ножнах, на острие меча, на
кончике копья - тоже смерть, но она не твоя, и чем чаще ты будешь омывать
кровью свое оружие, тем славнее твое имя, Но несущий смерть, боль, муки
разве достоин счастья и радости? Разве проклятья порубленных, замученных,
обездоленных, порабощенных не падут когда-нибудь на головы своих мучителей
или их потомства? Разве небо останется безучастным к тому, что делается на
земле? Нет, уходить надо куда-нибудь, бежать>,- эта мысль мелькнула
наряду с другими и сразу же остановила бег его дум. Она испугала его. Он
сел. Бежать? Все так просто. Но пока не убежал ни один воин. За это -
неизбежная смерть. Бежать к Джучи, все-все рассказать ему. Он поймет, он
не может думать иначе... Джучи поможет. Джучи что-нибудь придумает. Джучи
перестал бояться отца, и он спасет тех, кто будет с ним...
Ночью воинов подняли. Тихо снялись и пошли по половецкой степи в
сторону восхода, ближе к родным кочевьям. Судуй отбросил мысль о побеге.
Может быть, и так все обойдется. Урусуты отстанут. А они возвратятся
домой.
Скачка по степи с короткими остановками продолжалась и день, и два, и
три... Наконец перешли небольшую речку и в местности с каменистыми холмами
остановились. Велено было ставить палатки... Усталых воинов обрадовал
предстоящий отдых. А Судуй с тревогой смотрел назад: отстали ли урусуты?
Прошло два дня, и Судуй стал успокаиваться: не придут. Но они пришли. Из
дрожащего степного марева словно бы выплыли всадники в остроконечных
шлемах, безбоязненно переправились через речку и четырьмя станами
расположились перед войском монголов.
Джэбэ и Субэдэй-багатур, объехали свои тумены, предупредили воинов:
битва будет трудная и жестокая. Дорога в родные кочевья лежит через станы
урусутов.
XVI
В лето 6731-е ' от сотворения мира в последние дни мая все полки
русские перешли Калку - тихую, с теплой водой и буйнотравными берегами.
Дни стояли жаркие, как в разгар лета. Цветы и травы, увядая, никли к
земле.
[' Год 1223.]
Князь Мстислав Удатный, его зять Даниил с десятком дружинников
поднимались на крутой каменистый холм. Под копытами скрипела и осыпалась
дресва. Потные кони мотали головами, отбиваясь от мух и слепней. Захарий
тащился позади всех, поглядывал на темнеющий вдали стан монголов,
вспоминал Судуя и радовался, что он не тут, а у Джучи.
Вершину холма занимал со своими воинами-киянами князь Мстислав
Романович. Окружив стан телегами, воины вбивали в землю заостренные колья
- дополнительное укрепление. Мстислав Удатный процедил сквозь зубы:
- До зимы тут сидеть собирается?
Даниил, ясноглазый, русоголовый, тихо засмеялся.
- Кияне без города не могут.
На холме ощущалось движение воздуха, было прохладнее, чем внизу, но
князь Мстислав Романович истекал потом. Он сидел в тени от палатки,
растянутой на колья, вытирал красное лицо и мокрую бороду льняным
рушником. Походный складной стул жалобно скрипел под ним. На таком же
стуле сидел и Мстислав Святославич. В правой руке он держал серебряный
кубок, в левой - бутыль зеленого стекла, время от времени плескал в кубок
густое красное вино, пил, морщась от отвращения. Черниговцы Мстислава
Святославича стояли внизу, под холмом, наособицу и от киян и от галицких,
наособицу же встали половцы Котян-хана. Не воинское хитроумие заставило
князей так расставить свои силы. Распря меж ними все усиливалась, под
конец уже ни о чем не могли говорить спокойно, сразу же возгоралась свара.
Потому не сговариваясь отделились друг от друга.
Не слезая с коня, князь Мстислав Удатный повел вокруг рукой.
- Крепкую ограду ставишь, брат.
Отовсюду доносился стук топоров. Воины в холщовых рубахах, мокрых от
пота, затесывали и вгоняли в неподатливую землю колья, вбив, острили их
вершины. Мстислав Романович бросил рушник на руки служке, прислушался к
стуку топоров.
- Береженого бог бережет. Вот и князю Мстиславу Святославичу говорю:
огораживайся.
Мстислав Святославич ополоснул вином во рту, выплюнул.
- Маета-то какая, господи! Можно и огородиться. Можно и не
огораживаться.
- Что думаете делать - сидеть за городьбой?- спросил Мстислав Удатный,
подрыгивая ногой, вынутой из стремени.
- Сидеть,- подтвердил Мстислав Романович.- Полезут, тут и вдарим.
- А не полезут?
- Того лучше...
- Зачем же шли сюда?- удивленно спросил Даниил.
Мстислав Романович глянул на него с осуждением.
- Ни усов, ни бороды, а туда же... Удал больно. А удалым часто зубы
выбивают.
Князь Мстислав Удатный носком сапога поймал стремя, дернул поводья и
поехал вниз, к своему стану. Дорогой, не совестясь дружины, ругал князя
Киевского непотребными словами. В галицком стане его ждал Котян-хан.
- Когда начнем, князь?
- Завтра утром. Без них обойдемся.
- Без кого, князь?
- Без киян и черниговцев.
- Почему?
- Уговаривать их мне!
Котян задумчиво посмотрел в сторону монгольского стана.
- Опасно так.... Мои люди измучены отступом, дорогой сюда...
- Почнем!- Мстислав Удатный упрямо мотнул головой.- Почнем - наши не
усидят, втянутся.
На заре заиграли трубы. Сотворив молитву, воины вскакивали на коней,
становились в боевые порядки. Пока строились, взошло солнце. К шатру
подскакал Даниил. На налобной части его шлема сверкала серебряная накладка
с суровым ликом архангела Михаила, золотой обод на венце шлема был украшен
изображением грифонов и птиц; выпуклый стрельчатый наносник опускался до
подбородка; с нижнего края венца на плечи и на грудь молодого князя
ниспадало кольчужное ожерелье, позванивая о сверкающие пластины панциря.
- Мои волынцы готовы!- ломким от возбуждения голосом сказал он.
- Трогай, сынок. С богом!
Даниил умчался. Его волынцы, составлявшие передовой полк рати,
двинулись на врага. Впереди скакал Даниил. Вскинутая вверх сабля жарко
вспыхивала на солнце. Мимо князя Удатного, горяча коней, пошли и галицкие.
На древках с навершьем-крестом полоскались алые полотнища стягов,
проплывали хоругви с изображением Георгия Победоносца, мелькали рыжие
бунчуки, напоминающие Захарию туги монголов. Конь под Захарием навостривал
уши, подергивал поводья.
Строй монгольского войска напоминал натянутый лук. Полк Даниила ударил
в середину и откачнулся назад, словно откинутый упругой силой лука, но тут
же снова пошел вперед. Вцепился во вражьи ряды, и гул битвы покатился по
холмам. Правее на монголов навалились полки галицкие, левее - половцы.
Медленно, трудно русская и половецкая рать стала осаждать врагов назад.
Мстислав Удатный бросил в сражение запасной полк, и монголы стали сдавать
заметнее. Повернув к дружине веселое лицо, князь сказал:
- Не только врагов, по и тех,- показал рукой на укрепленный холм,-
посрамят наши храбрые воины.
Волынцы, увлекаемые своим молодым князем, все глубже вклинивались в
строй врагов. Если бы им добавить свежих сил, они бы рассекли монгольское
войско надвое...
Левее половцев за невысоким холмом взметнулась серая пыль, будто
поднятая степным бегунцом-вихрем.
- Смотри, князь!- закричали дружинники.
Пыль перевалила через холм. Отрываясь от нее, легкая монгольская
конница устремилась на половцев, ударила в бок их порядков. Мстислав
Удатный выругался.
- Скачите к Мстиславу Романовичу!
Два дружинника бросились к укреплению киян. Захарий поскакал за ними.
Стоять без дела он уже не мог, почуяв, что в битве наметился перелом,
опасный для русской рати. Безотчетно он ждал этого с самого начала
сражения. Уж если монголы вступили в сражение, будут драться до победы или
полного изнеможения. Уполовиненными силами их одолеть непросто.
Князь Мстислав Романович сидел на своем стульчике в окружении княжичей,
бояр и воевод, заслоняясь от солнца ладонью, смотрел на битву.
Дружинники князя Удатного и Захарий соскочили с коней.
- Князь, подмога нужна!
- Кому это моя подмога понадобилась?
- Князь Удатный просит.
- А он спрашивал у меня, затевать брань или обождать? Не спрашивал.
Вот и пусть...
Захарий своим ушам не поверил. Уже видно было, что монголы стеснили
половцев, смяли их боевые порядки. Не устоят они - не удержатся и
волынские, галицкие полки. Но еще не все пропало. Тысячи киян стоят на
холме, тысячи черниговцев - внизу... Неужели же они так и не сдвинутся с
места?
Встав перед Мстиславом Романовичем на колени, Захарий почти закричал:
- Князь, вглядись, наших побивают!
- Кое-кого побить и надо. Поумнее будут. Вдругорядь не высунутся.
Шум битвы подстегивал Захария:
- Князь, кровь наших братьев льется! Грех на душу берешь!
Лицо Мстислава Романовича побагровело.
- Изыди, сатана!
- Ты не знаешь, что за войско перед тобой...
- От привязливый! Выпорите его.
Захария отволокли в сторону, резанули несколько раз плетью по спине. Не
больно. Прежде, в Хорезме, был бит куда более жестоко. Но там били чужие.
А тут свои, русские братья... Захарий едва сдержал слезы. Горькой,
невыносимой была обида. Он лежал ничком на траве. Трудно было поднять
голову и посмотреть людям в глаза.
На холме зашумели. Захарий поднялся. То, чего он опасался, случилось.
Половцы не выдержали натиска, стали отступать. Монголы усилили нажим. И
половцы побежали. Они уходили, обтекая холм, накатываясь на стан Мстислава
Святославича. Черниговцы попытались их остановить, но были смяты.
Обезумевшая от страха толпа половцев захлестнула стан. Закипело
человеческое коловращение. И уже не одни половцы, но и черниговцы хлынули
через реку. Следом с победными криками мчались монголы.
Волынские и галицкие полки попятились, огрызаясь, стали уходить за
Калку.
Спешенные монгольские воины, прикрываясь щитами, полезли на холм. Князь
Мстислав Романович удивленно воскликнул:
- Что же это такое делается?- Истово перекрестился.- Помоги, господи,
одолеть врага окаянного!
Нападающих было не много. Лучники отогнали их стрелами. Но у подножья
холма скапливались свежие силы. Как только облягут укрепление - конец.
Монголов, не держали крепостные стены, городьба из кольев и подавно не
удержит. По зловредной воле своего князя кияне сами для себя сделали
ловушку. Понял это не один Захарий. Смельчаки садились на коней, скакали
вниз, стремясь прорваться к волынским и галицким полкам. Внизу, на правом,
равнинном берегу Калки, общего сражения уже не было, русские и монголы
рассыпались по всему полю, завязывались скоротечные схватки...
Захарий вскочил на коня, протиснулся в узкий проход среди белеющих
остриями кольев, помчался вниз. Суждено - уйдет вместе со всеми, не
суждено - падет в борьбе. Все лучше, чем быть зарезанным, как барану. Конь
разогнался под гору, бросился в реку, расхлестнул брюхом воду, взмученную
тысячами копыт, всхрапывая, вынес Захария на правый берег. Воинов,
покинувших укрепление, было сотни полторы, от силы - две. С отчаянием
обреченных они ударили в затылок монголам, и те расступились, словно бы
давая дорогу, но тут же начали сжимать со всех сторон. Над головой
засвистели стрелы. Захарий припал к гриве коня. Заходящее солнце висело
над степью красным пылающим шаром, и Захарий успел подивиться: день
заканчивается, а казалось, что сражение длится час-другой... Больше он уже
ни о чем не думал. Зазвенели мечи и сабли, затрещали, ломаясь, копья. Он
вертелся в седле, отражая и нанося удары. И не видел, что все меньше и
меньше остается в живых русских воинов. Убитые, русские и монголы,
устилали землю...
Резкий, разрывающий бок толчок выбил его из седла. Падая, он хотел
схватиться за гриву коня, ему показалось, что схватился, но удержаться не
мог - клочок гривы остался в руке. Однако это была не грива, а жесткая
степная трава. Он лежал на земле, и перед лицом мелькали лохматые ноги
монгольских лошадей; они мелькали все быстрее, быстрее, пока не слились в
черноту, поглотившую его,
Но это был не конец. Ночью он очнулся. Над степью висела луна, ее
неживой свет серебрил метелки ковыля, взблескивал на доспехах павших. Весь
бок задеревенел, стал чужим, в голове шумело и звенело. Но сквозь эти
звуки в себе самом он услышал: недалеко от него стонал человек. Попробовал
встать - не смог. Превозмогая боль и слабость, пополз на стон. Полз,
перелезая через тела убитых. Лицо одного из монгольских воинов показалось
ему знакомым. Неужели Судуй? Но его тут быть не должно. Просто похожий...
Пополз дальше, но что-то заставило его возвратиться. Замутненное сознание
мешало разглядеть воина. Он полежал, набираясь сил, потом приподнялся на
руках. Шлем скатился с головы воина, тускло поблескивал в траве. Воин
лежал на боку, прижав обе руки к груди, рот был приоткрыт. Воин, кажется,
хотел набрать в себя воздуха, но сил вздохнуть уже не хватило. Захарий
смотрел в бледное, искаженное мукой лицо и не хотел верить, что это-
Судуй. Пошарил на его шее, рука вытянула куколку на шелковом шнуре. Образ
духа-хранителя, что ли. Эту куколку, он вспомнил, на шею Судуя надела его
мать. Такую же она хотела надеть и Захарию, но он отказался... Не увидят
больше мать и отец своего сына. Осиротели твои дети, друг. Овдовела
жена...
Стона, заставившего Захария ползти, больше не было слышно. Шлемом
прикрыл лицо Судуя. Жаль было друга, его детей, самого себя, Федю и
Анну... Хотелось лежать тут, такать и ждать конца, но не дал себе
послабления, поднялся, шатаясь, спотыкаясь, со стиснутыми зубами пошел
среди павших. К живым.
Битва на Калке закончилась жесточайшим поражением русских. Из князей
только Мстислав Удатный и Даниил сумели уйти за Днепр. Мстислава
Святославича, когда он побежал из стана, смятого половцами, настигла
монгольская стрела. Князь Мстислав Романович поддался на прельстительные
речи нойонов, выторговал себе жизнь и велел киянам сложить оружие. Нойоны
не сдержали слова. Князь принял мучительную и бесславную смерть... Погибли
тысячи воинов. Домой возвратился из десяти один. Дорого обошлось земле
Русской высокоумие и горделивость княжеская. И бысть вопль и плачь по
градам по всем и по селам...>
XVII
Возвращение к родным нутугам растянулось на весь год. Воины рвались в
свои курени, и хану приходилось сдерживать их нетерпение. Он часто
останавливался, медлил. Оглядываясь назад, мысленным взором охватывал
завоеванные земли. Все время мнилось, что ушел, чего-то не довершив.
Что-то беспокоило его. Может быть, Джалал ад-Дин? Этот неукротимый сын
слабодушного отца собирает под свои знамена непокорных, и сартаулы,
растоптанные, вбитые в землю, подымают головы, втайне молят аллаха о
гибели завоевателей... Но не это беспокоило его. Все так и должно быть.
Вода взбаламученного озера и та не сразу становится прозрачной... Он ждал
каких-то вестей из улуса Джучи. Там было затишье, и это настораживало. Сын
милостив к сартаулам, привечает их лучших людей, собирает вокруг себя
книгочиев и ученых. Если он сговорится с сартаулами - быть беде. Правда,
прежние слухи о том, что сын хочет отделиться, как будто не подтвердились.
От Джучи прибывали гонцы, привозили письма, подарки. Все было как должно
быть, но он больше не верил сыну и жалел, что из-под Самарканда не послал
на него свои тумены. Хулан сбила с толку. Как это он мог положиться на
женщину?
После возвращения Джэбэ и Субэдэй-багатура из похода направил Джучи
послание с повелением, не допускающим двух толкований: иди в земли, где
побывали воины, займи все зимовья и летовья. Джучи пока не прислал ответа.
В кочевьях хана встречали величественными песнопениями. Но он был
равнодушен к славословию, оно не трогало душу, остуженную одиночеством,
ущемленную обидой на сына.
Кажется, впервые увидел: курени в родной степи уже не те, что были в
годы его молодости. Многолюдьем, толчеей, суетным духом своим они
напоминали сартаульские и китайские города. Рабы, согнанные отовсюду,
ковали железо, тесали дерево, чеканили медь, ткали холсты, валяли сукна,
шили одежду... Среди юрт как в городах, шумели базары. Тут выменивали,
продавали серебро и золото, мешки с просом и плетенки с плодами садов,
жемчуга и камни-самоцветы, юртовые войлоки и волосяные веревки; жарили
мясо, пекли лепешки, варили лапшу, наливали жаждущим вино; сизый чад и
духота чуждых запахов висели над куренями; разноязыкий говор теснил
монгольскую речь; мелькали чалмы сартаулов, головные платки китайцев,
валяные шапочки киданей... Временами хану казалось, что не он завоевал
чужие земли, а завоеватели пришли в степи. Светлые глаза его темнели,
недобро смотрели на горланящие толпы.
Орду поставили на берегу Толы. На том самом месте, где в старые времена
стоял курень Ван-хана. Горластых торговцев изгнал из орду, воинов отпустил
в курени - пусть отдохнут перед походом на тангутов. Оставил при себе
несколько сотен кешиктенов. После битв, гула войска, идущего в поход,
тишина была непривычной. Вечером он долго не мог заснуть. Тишина угнетала,
давила на уши.
Успокоения искал в юрте Борте. Она была все такой же толстой, но лицо
поблекло, щеки стали дряблыми. Состарилась Борте. Но это ее не печалило.
Больше, чем прежде, была добра к нему, к детям и многочисленным внукам.
Куда бы ни пошла, за ней следовали малолетние внучки и внучата. В широком
халате, коротконогая, она была похожа на утку, плавающую по озеру со своим
выводком. В ее небольшой юрте он забывал о тревогах, успокаивался.
Вечерами у огня пили вдвоем кумыс или чай, приправленный молоком, почти
без слов вспоминали годы молодости, людей, давно покинувших землю. Хану
было и тоскливо, и хорошо от этих немногословных разговоров... Хулан,
встречая его, щурила свои дерзкие глаза... Он позволял ей это. Пусть
думает, что он стал совсем старик. Все равно ей не понять, что люди из
прошлого - само прошлое, а оно на склоне лет нередко бывает дороже
настоящего. Борте - его молодость. Потому она дороже любой из жен. Так же,
как дороже любых, самых лучших и отважных нойонов его старые товарищи
Боорчу и Джэлмэ.
Когда-то он сказал себе, что ни того, ни другого никогда не позовет. Но
разбуженные Борте воспоминания заставили отправить за друзьями гонцов. Он
встретил их у порога своей юрты, не как повелитель - как друг. Джэлмэ так
давно не видел, что в первое мгновение показалось: перед ним не Джэлмэ
вовсе, а старый Джарчиудай. Те же надвинутые на глаза суровые брови, тот
же строгий взгляд...
Борте разлила в чаши архи, все трое выпили. Разговор почему-то не
налаживался. Возникнув, тут же угасал. Друзья как будто что-то ждали от
него, как будто побаивались чего-то. По тому, как они старательно избегали
разговора о войне, понял: опасаются, что позовет в поход. Спросил
напрямую:
- На тангутов со мной пойдете?
Боорчу замотал головой. Джэлмэ отвел взгляд.
- Не зову.- Он помолчал.- Может быть, и сам не пойду. С тангутами мои
нойоны справятся. Я вас хотел просто повидать. Столько лет были вместе...
Помнишь, Боорчу, как первый раз встретились?
Прошлое друзья вспоминали с охотой. Разговорились. И у хана родилось
желание повидать те места, где прошла молодость,- Онон, Керулен, гору
Бурхан-Халдун, посидеть у огня под звездным небом, слушая плеск речной
волны и вскрики ночных птиц, прикоснуться к тому, что вело его по крутым
дорогам жизни, не позволяя ни ошибаться, ни останавливаться, к истокам
своей силы... Он совершил то, что не удавалось ни одному правителю, но это
полдела, главное впереди: он должен достигнуть того, что было не по силам
ни одному из живших на земле,- продлить свое время до бесконечно далеких
пределов. В нем росла уверенность, что в местах своей молодости обретет
что-то такое, что поможет ему преодолеть непреодолимое и стать не
нареченным, а истинным сыном неба. Выехали налегке. С собой хан взял всего
десять кешиктенов.
В степь пришла пора цветения. Равнины, увалы были пестры, нарядны,
копыта коней ступали по мягкой траве неслышно, как по ковровому ворсу,
влекли к себе прозрачно-лиловые дали и синие горы, голубело небо, такое
глубокое, что смотреть в него, как в бездну, было страшно. Повсюду паслись
табуны и стада, у одиноких юрт мирно курились дымки, резвились
длинноногие, с короткими кудрявыми гривами жеребята, вдали тенью от облака
проносились по степи стайки дзеренов... Пастухи, увидев всадников, не
убегали, не прятались, как в былые времена. Им нечего было опасаться.
Ночевали, как он хотел, под открытым небом. Жарили на углях мясо
дзеренов и молодых барашков. Все было, как он того хотел. Почти все...
Джэлмэ и Боорчу стали другими, он не находил в них того, что ценил в
молодости. И вечерние разговоры у огня понемногу лишились душевности, он
часто раздражался, но подавлял раздражение, надеясь, что Джэлмэ и Боорчу
распахнут свои души. Однако проходил день за днем, а друзья не
приближались к нему. Он стал замечать, что они не сговариваясь всегда
вдвоем, о чем бы ни зашел разговор, один поддерживает другого. Поездка
стала тяготить его. Все чаще он угрюмо смотрел на буйство красок цветущей
степи, мял в кулаке седую бороду и пытался понять, почему же друзья
перестали быть друзьями.
- Джэлмэ, в давние годы я дал слово твоему отцу, кузнецу Джарчиудаю,
принести мир и покой в степи, сделать людей счастливыми... Посмотри на
юрты пастухов. Я сдержал свое слово.
Джэлмэ промолчал, и это могло означать только одно: он с ним не
согласен. Таким стал Джэлмэ... Когда не согласен, слова не вытянешь.
- Разве не так?
- Хан, лучше не будем говорить об этом.
Джэлмэ смотрел перед собой насупленно, к хану не повернул головы. А
Боорчу свесился с седла, сорвал клочок травы с мелкими бледно-розовыми
цветочками, поднес к носу.
- Как пахнет! Мы были во многих землях, но такой пахучей травы я нигде
не встречал. Ты, хан, замечал, что такой травы нет нигде?
- Я ходил в чужие земли не траву нюхать. Мне некогда было смотреть под
ноги!- То, что Боорчу отводит разговор в сторону, усилило недовольство. С
хмурой настойчивостью спросил у Джэлмэ:- Разве я не сделал того, что
замыслил в молодости?
- Сделал, хан... Племена не истребляют друг друга, грабители не
отгоняют скот...- Джэлмэ посмотрел на темнеющую вдали юрту.- Может быть,
подвернем? Свежего кумысу попьем.
Их встретила звонким лаем лохматая собачонка. Из юрты вышли кривоногий
старик и пожилая женщина в стоптанных чаруках. Старик узнал хана, рухнул
на колени, дернул женщину за подол засаленного халата, что-то сказал, и
она тоже стала на колени, не отводя от хана испуганного взгляда.
Все спешились. Хан, разминая ноги, обошел вокруг юрты. Рыжий войлок был
ветхим, лохматым по краям, с дырами. В такой юрте жил когда-то и он... Ни
кумыса, ни дуга у пастухов не оказалось.
- Чем же вы питаетесь?- спросил Джэлмэ.
- Хурутом, великий нойон.
Хан сел на камень у огнища с истоптанной вокруг него травой. Он
почувствовал, что не ради кумыса позвал их Джэлмэ к юрте, стал
настороженно следить за разговором.
- Чьи стада пасете?
- Брата великого хана Тэмугэ-отчигина.
- Довольны своей жизнью?
- Мы благоденствуем, великий нойон.
- Где ваши дети?
- Детей нет, великий нойон.
- Разве могут благоденствовать люди, не породившие детей?
- У нас были дети. Пять сыновей. Самый старший пал в битве с
найманами. Один сложил голову в тангутских землях, двое - в земле
Алтан-хана. Самого последнего убили сартаулы.- Старик покосился на хана,
поспешно добавил:- Видно, мы прогневили небо.
Джэлмэ, кажется, готов был говорить со стариком еще, но хан молча
поднялся, сел на коня и поехал. Все поскакали за ним. На Джэлмэ он не мог
смотреть. Не друг ему Джэлмэ, давно не друг. Уличить вздумал, что он
разорил не только чужие земли... Дурак. Родятся и вырастут новые люди, не
такие, как этот раболепствующий старик-харачу, гордые, сильные повелители
чужих народов. Джэлмэ его обличает... Не будь его, Джэлмэ не раскатывал бы
праздно по степи на добром коне, а горбился бы у кузнечного горна, вдыхая
сажу и пыль окалины. Сейчас эту работу делают рабы, их сколько хочешь.
Джэлмэ владеет стадами, и такие же пастухи приглядывают за его лошадьми,
волами, овцами. Кто дал ему стада и пастухов? И Боорчу такой же, сидит в
седле, посвистывает, будто ничего не случилось. Отобрать у обоих все, дать
по дырявой юрте!..
Нет, не такой, совсем не такой виделась ему эта поездка. Дороги в
прошлое заросли травой. В жизни, как в сражении, кто оглядывается, тот
гибнет. Он всегда пробивался вперед и потому был непобедим.
Не оборачиваясь, сквозь зубы сказал:
- Я возвращаюсь в орду. Вас отпускаю.
Ударил плетью коня. Джэлмэ и Боорчу остались на увале. За их спиной
была рыжая юрта харачу... Не станет он отбирать у них рабов и стада, не
унизится до этого. Они просто люди, слабые люди. На высоте, куда он
поднялся, рядом с ним не устоит ни один смертный. А ему надо не только
устоять, но и идти дальше, подняться выше, достичь недостижимого.
В орду была глухая, давящая тишина. Пока он слезал с коня, у шатра
собрались его жены, сыновья, братья. Все стояли, понуро опустив головы.
Случилось что-то очень худое. Но он не стал торопливо расспрашивать,
прошел в шатер, знаком пригласив всех следовать за ним, сел на войлок. Все
остались стоять на ногах. Вперед выдвинулся Шихи-Хутаг, развернул
похрустывающий белый свиток, но читать не стал, тихо проговорил:
- Великий хан, твой сын Джучи умер.
Хрустнула рукоять плети в руках хана, от напряжения заныли пальцы,
куда-то нырнуло сердце, и уже знакомая боль заполнила грудь. Он увидел
безмерно раздобревшее лицо Бэлгутэя со слезами на пухлых щеках, злой
прищур глаз Хасара, твердо сжатые губы Хулан...
- Джучи отравили...- Шихи-Хутаг хлюпнул утиным носом.
Хан посмотрел на Хулан снова. Она не отвела взгляда, только плотнее
сжала губы, и ее лицо разом стало ненавистным ему. Резко махнул рукой -
уходите. Опустил голову. Сломанная плеть лежала на коленях. Рукоятка была
вырезана в виде змеи, из разинутой пасти свисал витой ремень, глаза из
нефрита, круглые, мертвые, смотрели на него. Это была его любимая плеть.
Глаза змеи никогда не казались мертвыми. В них всегда горел зеленый огонь.
Шорох заставил его вздрогнуть и вскинуть голову. Посреди шатра стояла
Борте. Голова ее была не покрыта, волосы с густой сединой рассыпались по
плечам. Она не мигая смотрела на него.
- Вот... умер...- сказал он.
- Отравили,- чужим, хриплым голосом поправила она.
- Может быть и нет. Он болел.
- Его отравили.
- Может быть... я разыщу убийцу!
- Убийцу искать не надо. Ты убил его!
- Борте!- Предостерегаясь и защищаясь, он поднял руку.- Думай, что
говоришь!
- Ты всю жизнь ненавидел Джучи. За что? За то, что у него не
окостенело сердце... Я жалела тебя, я ждала, что ты очнешься. Не его, тебя
надо было отравить, мангус, пьющий кровь своих детей! Волк уносит от беды
свое дитя, птица гибнет, отводя опасность от птенцов, а ты, человек,
наделенный небом разумом, хуже пустоголовой птицы и кровожадного зверя.
- Замолчи!- теряя рассудок, закричал он.
Привлеченный его криком, в шатер заглянул кешиктен. Хан швырнул ему в
лицо сломанную плеть.
Борте наклонила голову, вытянув перед собой руки, будто незрячая, вышла
из шатра.
Хан потребовал коня. Как безумный, гнал его всю ночь. Утром без сил
свалился в каком-то курене, приказал собрать войско для похода на
тангутов.
Перед выступлением к нему примчалась Хулан с сыном Кулканом. На нее он
даже не взглянул.
- Уезжай отсюда и не попадайся мне на глаза.
...Тангутскому императору хан направил послание: Некогда ты, бурхан ',
обещал быть со своими тангутами моей правой рукой. Веря этому, я позвал
тебя в поход на сартаулов. Но ты, бурхан, не только не сдержал своего
слова и не дал войска, но еще и ответил мне дерзкими словами. Занятый
другими мыслями, я решил отложить встречу с тобой. Ныне, совершив
сартаульский поход и с помощью вечного неба обратив сартаулов на путь
правый, я иду к тебе, бурхан>.
[' Б у р х а н - так монголы называли тангутских императоров.]
Первым городом, который осадил хан, был Хэйшуй, тот самый, где некогда
искал убежища и помощи Ван-хан. За его серыми глинобитными стенами с
золотоголовыми, снежно-белыми башнями - субурганами - укрылось много
воинов и жителей окрестных селений, способных владеть оружием. Тангуты
хорошо знали, что ждет их в случае поражения, и защищались, не щадя своей
жизни.
Прошла осень, наступила малоснежная, вялая, с частыми оттепелями зима.
Каждый день, в дождь, в снег, хан садился на коня и объезжал свое войско.
Он слушал грохот камнеметов, глухие, тяжкие удары пороков, хриплое пение
боевых труб, пронзительный вой сигнальных стрел, гул многотысячных
голосов, и недавнее желание тихо посидеть у огня, вспоминая далекую
молодость, казалось пустой блажью, данью своей слабости. Его войско,
созданное по соизволению неба многолетним трудом, храброе и выносливое,
послушное, как пальцы собственных рук,- его душа, его жизнь, его радость и
его будущее. А все остальное ничего не значит и ничего не стоит.
Когда-то первое нападение на тангутов указало ему путь к сердцу воинов,
осада Чжунсина родила веру в свои силы. После того он разгромил
Алтан-хана, покорил сартаулов. И вот - снова земли тангутов. Один
жизненный круг завершается. Но это не конец. Это начало другого круга. И
то, что он снова начинается тут, в тангутских землях, радовало его. В этом
он видел предопределение неба и верил, что сможет осилить все.
По его повелению Чу-цай собрал ученых людей из сартаулов и китайцев.
Они сделали чертеж земель, известных им. Рукодельницы перенесли чертеж на
шелковое полотно, вышив цветными нитками реки и озера, горы и равнины,
леса и пустыни. Он часто разворачивал полотно, в одиночестве рассматривал
его. Он был рад, что земля так велика, что еще много мест, где не ступали
копыта монгольских коней. Он пройдет ее всю из края в край, подчинит
всеязычные народы.
Хэйшуй был взят весной. На лето, спасаясь от небывалой жары, хан ушел в
горы. Знойное дыхание раскаленных песков пустыни достигало горных пастбищ,
высушивало травы, скручивало листья на кустарниках. Жара, бездействие
томили хана, он плохо и мало спал, часто гневался, и сыновья, нойоны
боялись заходить в его шатер. Только что обретенную уверенность в себе, в
своем предназначении начали подтачивать сомнения. Душными ночами,
измученный бессонницей, он уходил из стана на каменистую гору, вставал на
колени, обращал лицо к небу, тихо спрашивал:
- Неужели я должен уйти, как уходят другие?
На небе горели крупные звезды. От камней исходило сухое тепло. Он
опускал голову. Перед его мысленным взором проплывали лица Сача-беки,
Алтана, Ван-хана, Джамухи, Теб-тэнгри... Все они умерли, потому что были
слабы. В битве первыми гибнут робкие. Неужели им начинает овладевать
робость перед вечностью? Неужели, победив всех и все, он все-таки потерпит
поражение? Неужели это не обойдет его?
Едва стала спадать жара, хан устремился к столице тангутского
государства - к Чжунсину. По пути без пощады и жалости уничтожал селения и
города, оставляя за собой развалины и горы трупов. Осадив Чжунсин, он
оставил под его стенами сыновей, сам с частью войска пошел громить
тангутские округа. Какое-то нетерпение гнало его, не позволяя
останавливаться. Битвы, требующие напряжения ума, воли, всех душевных сил,
заставляли забывать о самом себе. Под Шачжоу тангуты стянули немало сил,
им удалось завлечь его в засаду. Тумены, стиснутые с трех сторон,
дрогнули, воины стали поворачивать коней. Поражение становилось
неизбежным. В кольце кешиктенов, готовых принять на себя удары копий и
мечей, он без доспехов и оружия, в грубом халате, стянутом золотым поясом,
в белой войлочной шапке, сутулясь, сидел на коне, исподлобья смотрел в
искаженные страхом лица бегущих. И взгляд его был для воинов как удар
плетью. Они натягивали поводья, разворачивались, мчались на тангутов. В
сражении погибло несколько тысяч воинов, но тангуты были принуждены
бежать.
К осени года свиньи ' тангутское государство было разгромлено. Но
столица продолжала держаться. Хан возвратился к Чжунсину. Его прибытие
вызвало ликование осаждающих и лишило всяких надежд осажденных. Император
прислал сановников для переговоров. Он готов признать монгольского хана
своим отцом. Он прекратит сопротивление, если хан пообещает сохранить ему
жизнь и поклянется в этом. Хан поклялся не убивать бурхана. Тангуты
попросили месяц отсрочки, чтобы подготовиться к сдаче города. Хан
согласился и на это.
[' Г о д с в и н ь и - 1227 год.]
Осадные работы были прекращены. Наступила тишина. В Чжунсине пылали
пожары, из-за крепостных стен валил белесый горячий дым, затягивал солнце,
оно висело в небе багровым кругом. Хан удалился в горы, где воздух был
чист от копоти. В шатре без дела сидеть не мог, отправился на охоту.
Воины, посланные вперед, гнали дичь с горных склонов, из ущелий, сжимая
облавный круг. Он был еще очень широк, этот круг, но хан взял в руки лук,
положил на него красную стрелу с широким, остро заточенным наконечником,
поехал к тому месту, куда должны были согнать зверей. Узкая тропа, петляя
среди деревьев и кустарников, тронутых увяданием, вела в гору. Ветви
хлестали его по лицу, закрывали видимость. Хан подумал, что лук будет тут
бесполезен, стал убирать его в саадак. Сбоку затрещали кусты, в желтоватой
листве мелькнула бурая спина какого-то зверя, конь всхрапнул, резко
бросился в сторону. Хан вывалился из седла и всем телом ударился о твердую
землю. Внутри что-то оборвалось, боль опалила его, красный туман поплыл
перед глазами. Кешиктены подхватили на руки, понесли, тревожно
переговариваясь. Ему заложило уши, он не мог разобрать ни одного слова.
Это пройдет. Какой монгол не падал с коня...> - успокаивал он себя.
Его почти без сознания доставили в ставку под Чжунсин. Через несколько
дней ему стало лучше. В шатре толпились шаманы, лекари-сартаулы и
лекари-китайцы. Шаманы били в бубны, окуривали шатер, молитвами и
заклинаниями устрашали злых духов, лекари ощупывали, растирали его тело,
поили снадобьями.
- Я умру?- спросил он, не узнавая своего голоса.
- Нет,- отвечали лекари и шаманы, но по их глазам видел: лгут.
И все равно твердил вслед за ними: Нет. Нет. Э т о г о не может быть.
Надо преодолеть э т о>.
Красный туман опять поплыл перед глазами. На белое льняное полотно, на
лица людей словно бы ложились отсветы пожарища. Мысли путались, порой
забывал, где он и что с ним.
Однажды ночью он пробудился от зыбкого сна-забытья. Лекари, утомленные
бдением, дремали на войлоке. Красный туман не клубился перед глазами. Он
хорошо видел треногий столик у своей постели, на нем горели огни
светильников, пламя то вспыхивало, то оседало, и он слышал легкое
потрескивание и шипение. Вдруг ясно, всем существом ощутил, что покидает
землю. Небо не одобрило его дерзновенных замыслов. Небо отвергло его, как
отвергало других. Он умрет, как умирают все. Никому не дано жить вечно.
Светлая, щемящая печаль охватила его. Он смотрел на огни светильников и
тихо, без слез, плакал. Жизнь обманула его. Правы были те, кто хотел,
чтобы он остановился, ложил обычными человеческими радостями. Он почти не
знал этих радостей. Он держал себя взнузданным. Все силы души и ума
отдавал войску, битвам, разрушениям...
Один из лекарей проснулся, встретился с его взглядом, вскочил. Он
подозвал его к себе.
- Мне не нужны ваши лекарства. Уходите все.
Лекари, а за ними и шаманы оставили шатер.
Вскоре за тонким полотнищем загудели голоса, запылали огни. Воины
обступили шатер. До него доносились обрывки говора:
- Хан покидает нас...
- Мы все погибнем без хана...
- О небо, смилуйся над нами!
Эти скорбные голоса отодвинули, скомкали его светлую печаль, он
устыдился того, о чем только что думал. Чуть было не отвернулся от дела
своей жизни. Он бы предал и себя, и свое. войско, и то, что свершил, и то,
что ему или другим надо свершить.
В шатер вошли Угэдэй, Чагадай, Тулуй, склонились над ним, пряча
испуганные глаза. Угэдэй сказал:
- Отец, все войско стоит на коленях и молит небо даровать тебе
здоровья. Мы надеемся...
Хан приподнял бессильную руку, призывая сына замолчать.
- Я ухожу... Похороните меня на горе Бурхан-Хандун...
Замолчал. Это была уступка своей слабости. Он хотел бы лежать на
солнечном косогоре, под соснами, над долинами, где в дни детства и юности
среди горестей, тревог и обид выпадали мгновения счастья, чистого, как
капли росы. Пусть уступка... Но последняя.
- Праху моему не поклоняйтесь. Могилу на веки вечные скройте от глаз
людей. Дух мои - в делах моих, в войске моем. Этому поклоняйтесь. Храните
мои заветы. Ведите воинов в битвы, не останавливаясь, завоюйте все. земли.
Моя душа будет с вами.
Голос его отвердел. Даже сил как будто прибавилось. С робкой надеждой
подумал, что это, может быть, и не конец вовсе. Может быть, небо послало
ему еще одно испытание, и он не сломился, не дал завладеть собою слабости
и отчаянию.
- Отец, может быть, мы отправим тебя в степи?- спросил Тулуй.-
Заставим тангутов расчистить дорогу. Поедешь - не тряхнет, не колыхнет.
- Нет, я должен увидеть бурхана. Однако, если небо призовет меня
раньше - молчите. Никто не должен знать, что я умер, пока не откроют
ворота города.- Разговор утомил его, вновь перед глазами заколыхалась
кроваво-красная туманная пелена.- Бурхана убейте.
- Но ты дал клятву...- напомнил Чагадай.
- Я дал клятву... бурхану. Без владений - он не бурхан. Я давал клятву
человеку с одним именем, вы дайте ему другое имя... Убейте...
Последние слова договорил с трудом. Пелена перед глазами становилась
плотнее, сквозь нее он плохо видел лица сыновей. Сознание меркло, и он
напряг всю свою волю, чтобы удержать его. Но оно скользкой шелковинкой
утекало куда-то все быстрее, быстрее...
...Хан был мертв. Но у шатра на карауле, как всегда, стояли кешиктены.
На осеннем солнце лучились бронзовые с позолотой навершья тугов, овеянных
славой, окропленных кровью многих народов. В шатре по утрам, как всегда,
собирались на совет нойоны. Так продолжалось восемь дней. Лицо хана
почернело, тело вздулось. Запах тления не могли заглушить ни благовонные
мази, ни курения. Нойоны выходили на свежий воздух, бледные, с
помутневшими глазами, густой дух смерти и тления следовал за ними.
Наконец ворота Чжунсина распахнулись. Воины вошли в город, и по улицам
потекли ручьи крови. Воины приносили жертву духу своего повелителя.
XVIII
Была зима. Над всей великой степью бушевали бураны, вздымая к небу
снежную пыль, сотрясали стены юрт, сбивали дрожащую скотину в плотные
кучи, валили путников с коней.
В юрте Тайчу-Кури кончилось топливо. К гаснущему очагу жались дети
Судуя, грея ручонки на остывающих камнях. Их мать Уки лежала в постели,
часто, с надрывом кашляла. Простудилась, бедная. Каймиш скребком очищала
мездру овчины, время от времени согревая дыханием пальцы. Она, кажется, не
замечала, что огонь в очаге гаснет. С тех пор как где-то сгиб Судуй,
Каймиш часто бывала такой - то ли задумчивой, то ли равнодушной ко всему.
Тайчу-Кури надел старую, с вытертой шерстью шубу, туго подпоясался
арканом, взял кожаный мешок и отправился за аргалом. За порогом юрты снег
хлестнул по лицу, ослепил, ветер завернул полы шубы, хлопнул ими,
опрокинув Тайчу-Кури в сугроб, вырвал мешок из рук и поволок в степь.
Тайчу-Кури поднялся и, ругаясь, трусцой побежал догонять мешок. Ветер на
мгновение стихал, мешок распластывался на снегу, Тайчу-Кури оставалось
лишь взять его, но каждый раз мешок взвивался и птицей взлетал из-под рук.
Духи зла потешались над бедным человеком. Тайчу-Кури рассердился, обругал
духов, и мешок удалось изловить. Изловил он его далеко от юрты,
возвращаться пришлось против ветра. Белая мгла била по лицу, мотала из
стороны в сторону. Напоследок он уже не мог идти, добрался до кучи аргала
на четвереньках, без сил опустился возле него на мягкий сугроб. Годы уже
не те, чтобы бегать. Ноги, руки трясутся, сердце колотится...
Из юрты вышла Каймиш. Ветер подхватил, понес ее крик:
- Тайчу-Кури-и-и!
- Что тебе?
- Ты где пропадал?
- Видишь, лежу, ветер слушаю, на снег смотрю. Не все же время сидеть у
тебя под боком.
Она ушла. Тайчу-Кури стал набивать мешок аргалом. Каймиш беспокоится о
нем. Это хорошо. Понемногу забывает сына. Хотя можно ли забыть Судуя, их
единственную опору и надежду? Э-эх-хэ, всю жизнь работал на хана, набивал
его колчан звонкими стрелами. А хан отнял единственного сына... После
смерти Судуя он стрел уже не делает. Душа отвращена от этой работы.
В юрте Тайчу-Кури развел большой огонь. Внук и внучка стали бегать
вокруг него, игривые, как козлята. Они хотели втянуть в свою игру и его,
но Тайчу-Кури еще не отдышался. Нахлестанное ветром лицо горело, глаза
слезились.
- Ты что там делал?- строго спросила Каймиш.
- Мешок чуть было не унесло. Немного пробежал.
- Экий ты... Пропади он, пустой мешок! Самого бы унесло.- Каймиш
вскипятила молока, налила в чашку, подала Уки.- Попей, доченька, согрейся,
легче будет.
Тайчу-Кури наставительно поднял палец, сказал в спину Каймиш:
- Так все можно пустить по ветру. Добро беречь надо.
- О небо! Добра-то у нас...
- Что уж есть,- пробормотал он и умолк.
Разговор становился опасным. Сейчас будет вспомянут Судуй, и в юрту
надолго вселится уныние. А унывай не унывай - мертвые не возвращаются.
Живым - жить надо. Внучку и внука вырастить надо. Станет внук мужчиной,
можно и умирать. Простые люди сами на себя надеяться должны. Они как
трава. Ее и копытами топчут, и огнем жгут, а она живет и дает жизнь всему
живому.
- Поточи скребок,- попросила Каймиш.
Усталость еще не прошла, руки подрагивали. Каймиш заметила это,
спросила:
- Ты не болен?
- И скажешь же, жена моя Каймиш! Я как смолистый пень, меня никаким
топором не расколотишь.
- Когда ты перестанешь хвастать?- вздохнула Каймиш.
- Я не хвастаюсь. Вот.- Он подхватил внука на руки, поднял над головой
- мальчик взвизгнул, болтнул ногами.- Видишь, сила есть. А мы родились в
один день с Тэмуджином. Почему он состарился и умер раньше? Не знаешь,
жена моя Каймиш.
Внук лез к нему, хотел, чтобы он подкинул его еще раз.
- Потом...- отмахнулся Тайчу-Кури.- Хан ел, что хотел, я - что давали,
он делал, что хотел, я - что велели. И били-колотили меня сама знаешь как.
Почему же я крепче оказался? Хан не слезал с коня, а я топал ногами по
матери-земле. От земли моя сила. Через ноги - сюда.- Тайчу-Кури выпятил
грудь, постучал по ней кулаком, засмеялся.
Ярко пылал в очаге огонь, озарял юрту живым, трепетным светом. Гудел на
разные голоса буран, швыряя снег в дымовое отверстие. Дети забрались под
шубу к своей матери. Она, покашливая, рассказывала им сказку.
Тайчу-Кури прислушивался к вою ветра, к поскрипыванию решетчатых стен.
Не опрокинулась бы юрта... Старая... Зима впереди - длинная, много еще
будет буранов, вьюг и метелей. Но какой бы длинной зима ни была, за ней
следует весна.

В начало