РУСЬ ИЗНАЧАЛЬНАЯ.

Глава 13

1

Вдали, за самой широкой рекой из всех, встреченных на пути от Роси,
берег громоздился скалистыми кручами. Кустарники, цепляясь за дикие
обрывы, казались издали пятнистыми лохмотьями одежды, прорванной жесткими
костями старой земли.
На кручах - стены. Их длинные ступени, отходя в заречье, смыкаются в
многоугольник. Даже отсюда видно - высоки они. Над стенами пучатся башни,
будто исполинские ладони с обрубленными пальцами.
Так вот какова Дунай-река, кон-граница прославленной империи. Вот
каковы ромейские крепости, охрана границы.
Велика река, велика. Ветерок тянет, но жарко. Ратибор сдвинул на
затылок кожаную шапку.
Донесся звук, далекий и знакомый. Бьет колокол, как на кораблях
ромейских купцов. Нет на реке кораблей. Колокол звонил в крепости, на том
берегу.
Бывалый конь сам себе выбирал дорогу в пойме реки. Дымом взлетали
потревоженные комары. Кусты с громким шелестом струились по ногам
всадника. Берег отлого опускался.
Чуть захрапев, конь остановился. Ратибор увидел: из черных,
изъеденных ржавчиной поножей торчали желто-серые кости голеней. В
проломанном шлеме остался отвалившийся череп. Через ребра скелета проросли
лозы. Черви источили древки копий, с которых наконечники отпали, подобно
гнилым плодам. Щит покрылся опухолями мха. В кусках трухлявого железа с
трудом угадывалось, что из него ковали.
Много, много останков встретилось россичам на пути к ромейской
границе. Что кости! Находились бывшие грады, былые станы, окопанные
расползшимися рвами, завалившиеся колодцы, черные камни очагов, гряды
пепла и углей, окаменевших от дождей и солнечного жара.
В начале пути росское войско двигалось границей лесов. На восьмой
день переправлялись через Буг. За Бугом землю прорезали долины, вздыбили
холмы. Чернолесные пущи с колючим подлеском были проходимы только для
кабанов и волков.
Потом одолели Днестр. Отсюда потянулись еще более изрезанные земли,
выше сделались холмы и пригорья, а солнце заметно быстрее западало за
горами, и поспешнее, чем на Роси, таяли светлые сумерки.
Шли на юг да на юг. Сберегая коней, не торопились ничуть, и всего-то
за одну луну проделали весь поход от дома до ромейской границы.
Помнил Ратибор, как два десятка лет тому назад степи за Росью
обманчиво мнились ему беспредельностью. Однако же ромеи живут близко. Для
того земля велика, кто векует жизнь сиднем под своим градом.
Ратибор потрепал коня по шее, и тот пустился дальше на запах речной
воды. Внимание всадника привлекли низкие сваи, трухлявые, как осенний
гриб, и истлевший челн. Видно, здесь была в старину переправа.
За ивняком серый налет ила покрывала сетка трещин с застывшими
отпечатками птичьих и звериных лап. Тощая осока и лопушистая мать-и-мачеха
сказали о бесплодии песчаной отмели, спрятанной под тонкой рубашкой
наносного ила. На речном урезе течения не было. Чуя копытом надежную
опору, конь, привычный к водопою, смело пошел в воду.
Пологий, пойменный берег мелок, под крутым у ромеев, должно быть,
глубоко. Конь медленно сосал через зубы. Ратибор не хотел пить. Он умел на
походе, напившись с утра, не ощущать жажды до вечернего привала. Однако и
он, нагнувшись, захватил горсть мутной, тепловатой водицы. Первый россич
на ромейском кону и первый росский конь вместе пригубили дунайской воды.
Капли падали с мягких конских губ. Капли скатились по жестким усам
Ратибора. Пришел час прежде немыслимо-невозможный. Будь все это раньше, и
забыл бы себя Ратибор. Теперь он, походный князь росского войска, обязан
иметь холодную голову и сердце держать в узде. Ему вспомнился молодой
северянин, Индульф-Лютобор, томимый желанием найти невозможное на берегах
Теплых морей. Нашел ли свое, или уже давно истлели погребенные под ржавым
железом кости, и над ними тоскует птица-душа, не очищенная пламенем
костра?
Велик Дунай, велик. И летом он таков, каким бывает на исходе весны
Днепр под молодым Княжгородом, поставленным князем Всеславом на высоком
берегу устья Роси, чтоб было удобнее россичам владеть Днепром.
Ветер будто бы свежел. Опять послышался не то забытый Ратибором, не
то на время прервавшийся звон крепостного колокола. И справа и слева от
Ратибора к тихому Дунаю выезжали всадники и поили коней. Совсем рядом
зашлепали копыта.
- Эй, князь! Хороша ли твоему вкусу такая вода? - спросил уголический
старшой Владан.
- Мутна очень, - ответил Ратибор.
- Кто ж не мутил ее, - ухмыльнулся Владан. - Давно ли мы отучали
ромеев лазать в наши угодья!
Поясняя размашистыми жестами, уголич рассказывал. Речь его, хотя и
понятная, во многом отличалась от росской. Уголич говорил быстро, как
сыпал зерно. Ратибору приходилось ловить смысл. Понял он, что стоял на том
берегу ромейский воевода Хилбуд или Хилвуд, который делал много зла
славянам, живущим на север от Дуная. И сколько-то лет тому назад войско
Хилвуда было охвачено уголичами, тиверцами и другими людьми славянского
языка, бито и добито до последнего воина вместе с самим воеводой на том
самом месте, куда Владан привел россичей для переправы.
- С тех лет более нет хода ромеям через Дунай, - с гордостью
утверждал Владан.
Хотел Ратибор спросить, почему же уголичи побросали зря много оружия
на телах битых ромеев? Не спросил, чтобы не выставиться непониманием.
Союзники, а слова лишнего бросать не положено.
На высоких гривах, по пригоркам и на горах, по ущельям и в долинах,
вдоль глубоких русел речек и ручьев, да и в сухих раздолах обильны леса,
рощи, рощицы.
Не хуже засек охраняла себя изрезанная, рассеченная горбатая земля
Приднестровья, прикрытая дубами, серокожими грабами, жесткими буками,
остролистыми кленами, серебряными липами, черными вязами, крепким ясенем.
В зелень черневых лесов темными отрядами спускался с вершин сосняк. Снизу
же плотным подлеском наступали шиповники, розы, орешник. Опушки
отгораживались от полян стенами колючего терна.
Вверх да вниз, вниз да вверх... Все-то яры, изволоки, увалы, змеистые
тропы. Не пройти, не проехать, не пролезть, не продраться.
Однако же кто поищет, тот найдет в Приднестровье и низкие перевалы, и
долины с редколесьем, с длинными пролысинами, где могут пройти и конные,
где можно прогнать стада, которые степные люди влекут с собой для мяса,
где прокатятся большеколесные телеги.
Особенная здесь земля. Не степь. Не лес. Горы - но и не горы.
Приднестровье. Здешние жители, люди славянского языка, зовут свое место
Углом.
Степная дорога, подходя к Рось-реке удобным шляхом, на Роси и
кончается. После Роси нет таких путей, чтобы можно было кому-либо вольно
ходить через землю. Угол же просечен дорогами.
А все же есть и для уголичей скрытые места. В стороне от перевалов и
невдали от опасных дорог уголичи знают убежища по ущельям и на высотах,
куда конному степняку трудно пробраться. В таких-то углах они и спасались
в годы, когда степь была способна залить своей силой весь мир. Потому-то
обладатели Приднестровья, может быть, и назвали свою землю Углом, а себя
уголичами, или угличами.
После хазарского побоища за два десятка лет Поросье объединилось до
самой Припяти. К югу росские владения перевалили через Рось. Из припятских
лесов, с земель кислых, тощих, люди тянулись на степной чернозем. Теперь
пашут на Турьем урочище, где прежде таился дозор от слабой росской
слободки. Ныне дальний дозор перебрался на гору-могилу, откуда молодой
Ратибор вместе с орлами караулил хазар.
Уголичи жили по-старому. Слобод не держали, но воины были хорошие и
пешком и на конях. Их старшие назывались не князьями, а жупанами*.
_______________
* Ж у п а н - от ж у п а - община, племя, род.
Когда на уголичей нападали, они, бросая пашни и жилища, прятались по
своим углам и в этих узких местах, где малой сплои можно многое совершить,
оборонялись. Пашня привязывала уголичей к долинам, доступным для
нашествия. Потому-то они не строили себе хороших домов и градов, а обитали
в плохих хижинах, которые не жаль было покидать на разорение.
Спрятав детей, женщин, стариков бессильных, уголичи умели хорошо
дослеживать, били исподтишка нападавших на Угол, заманивали в засады. Иной
раз удавалось им брать добычи больше, чем они теряли на потравленных полях
и в сожженных хижинах.
Между собой рода ссорились из укоренившейся привычки похищать девушек
в жены и угонять из молодечества скотину. От врагов прятались порознь.
Поэтому уголичи, как понял Ратибор, и жили раздробленно.
О гуннах, с которыми у россичей были только кровавые встречи, уголичи
хранили добрую память - они были союзниками. Владан поминал гуннов как
людей справедливых, не утеснявших друзей. Немало коренных ромеев, бежавших
из империи, жило среди гуннов. Ныне беглые ромеи ищут убежища и у
уголичей. Владан показывал Ратибору красивые серебряные пряжки работы
беглых ромейских умельцев. Дед Владана с другими воинами ходил под рукой
Аттилы Батюшки на закат солнца в страну Галлию и вернулся с хорошей
добычей.
Своим настоящим врагом уголичи считали ромейскую империю. С
незапамятных времен ромейское войско грабило славян, ловило для рабства, и
редко кому удавалось вырваться из ромейской неволи. Бывало, будто
успокоятся ромеи. Нет, опять начинают. А воевода Хилвуд задумал совсем
извести славянский род. Много раз он налетал на дрогувичей, верзутичей,
веунтичей, чьи земли на полуночь от Дуная. Хилвуд дотла выжигал поля,
селения, леса, захватывал скот, многих людей убил и еще больше угнал
рабами за Дунай. Даже в Угол ходил злобный Хилвуд и сухим летом пускал пал
по горам, чтобы выкурить уголичей из убежищ. Поняв, что нет иного спасения
от ромейской беды, многие колена соединились. Общим ополчением они разбили
ромейское войско. С той поры ромеи не решаются ходить за Дунай, а уголичи
научились от ромеев объединять войско и шарить по чужой земле.
Не бродягами и не чужаками россичи пришли в Угол. Князь Всеслав,
готовя поход, засылал в Угол посыльных с дарами. Уголичи ждали россичей и
сами снарядились войском, избрав походным князем-жупаном опытного в
набегах Владана.
Двенадцать конных сотен привел Ратибор на Дунай. Двадцать пять сотен
осталось со Всеславом для сбережения кона росской земли.
Сбылось предсказание Вещего князя: большому войску - дело большое.
На пустом стрежне выше крепости показались челны. Считал, считал их
Ратибор и сбился. Не к чему считать. Уголичи переправятся сами, помогут
переправиться и россичам. Уголические гребцы гнали порожние долбленки в
помощь войску. Здесь, у крепости, берега удобны для переправы. Челны,
однако же, замечал Ратибор, уголичи держат в ином месте. Стало быть, хотя
ромеи и не лазают на левый берег, но уголичи их опасаются.
Свою помощь союзники предложили не даром. Запрашивали, торговались,
почем за всадника возьмут. Сговорились - за каждых пятерых всадников по
ромейской золотой монете, считая сюда же и обратную переправу. Ратибор мог
располагать лишь будущей добычей, с россичами не было не только золотой
порошинки, но и каких-либо товаров на мену.
Уголичи уверяли, что ромеев в крепости мало и они не осмелятся
противодействовать сильному войску: к двенадцати сотням росских воинов
прибавились восемнадцать сотен сборного войска уголичей, тиверцев,
верзутичей, дрогувичей. Однако же Владан не помешал Ратибору послать
десять челнов со стрелками, чтобы прикрыть переправу.
Муравьями забрались на крутой берег передовые россичи и дали дымом
условленный сигнал: нет нигде ромейской засады.
Челны, груженные седлами, оружием и одеждой, шли ниткой, не торопясь.
Голые всадники плыли с конями, держась по течению выше челнов.
Оставив на левом берегу в начальниках старого Крука, Ратибор плыл
впереди, как положено князю.
Слабое течение едва заметно сносило. Умный конь и опытный всадник
держали наискось, чтобы пристать точно к намеченному месту. Версты на три
хватал в месте переправы Дунай. Потому-то течение здесь слабое, потому-то
переправа здесь. Разумно поставили ромеи на своем берегу крепость.
Опустившись в воду, Ратибор перестал видеть каменные стены. Думалось ему,
как он сам сумел бы выждать, сумел бы не дать вылезти из воды голым,
безоружным.
Ратибор приподнимался, оглядываясь на своих. Вся река уже рябила
лошадиными и человеческими головами. Днестр - река куда более узкая, раза
в три меньше плыть. Однако же пришлось потруднее. Течение там сильное, и
челнов не было. Потопили десятка четыре лошадей. Сорок всадников остались
об одном коне, пока не добудут себе подставы. Недосчитались и троих людей.
Никто не заметил, как они пошли кормить рыб да раков. Молодые. Горды,
упрямы. Такой сам будет себя спасать, на помощь же не позовет ни за что.
Дескать, скажут потом: ты не смог... Зато здесь Ратибор строго приказал
гребцам, чтобы глядели.
Вот и стержень. Течение усилилось, круче вправо взяли и конь и
пловец. Однако же далеко быстроте Дуная не только до Днестра, но и до
днепровских вод. Говорят, море здесь недалеко. В сотне верст ниже по
течению Дунай поворачивает коленом на север, течет вдоль Понта. В низких
землях реки медленны.
Надвинулся ромейский берег. Ратибор, различая остатки старых свай,
таких же, как и на левом берегу, подумал: "Ужели мост здесь был брошен
через реку в три версты шириной?.."
Достав дно копытом, гнедой согнул шею лебедем. Длинная отмель
гостеприимно вела на сухое.
На горке дымил сигнальный костерок. Холодная встреча, нет хозяев.
Колокол в крепости смолк.
Весело, шумно выплывали россичи. Шумно отфыркивались лошади. Десятки
мощных рук выхватывали из реки груженые челны. Непривычные к наготе,
россичи спешили одеться.
Ратибор же все ждал чего-то особенного. Чего? Все было обычное -
воздух, земля и вода. Близился вечер.
2
Утром следующего дня на башне крепости подняли два скрещенных копья и
белое знамя. Это был вызов на переговоры. Владан ответил тем же, и вскоре
на лысой высотке показались три чужих всадника.
Среди россичей еще крепко жил воинский обычай, властвовали слободская
строгость и безмолвное подчинение старшим. Хоть и тянулись россичи, как к
чуду, поглядеть на первых воинов-ромеев, но в молчании дали им широкую
улицу. Глазами их щупали цепко, не хуже пальцев. Оценивали лошадей,
тяжелых, толстошеих и большеголовых, с длинной шерстью на бабках. Одетые в
боевые доспехи, ромеи сидели глубоко и прочно, длинно опустив стремянные
путлища. Оружия с собой ромеи не взяли.
Удивляясь себе, Малх искал под шлемами черты знакомых лиц. Все трое
ромейских посланников были людьми немолодыми. Не служил ли Малх с кем-либо
из них в легионах империи? Праздная мысль, праздное чувство человека,
вернувшегося почти через два десятка лет.
Не будь встреч с купцами на Торжке-острове, Малх забыл бы и ромейскую
речь. Недаром столько раз осыпались листья с росских лесов. Кому расти,
кому стариться. Малх выкунел, как зимний заяц. Голова Малха бела, зато
разросшиеся брови черны, и усы, отпущенные по-росски, не совсем побелели.
Много досады Малх доставил ромейским купцам. Прижившись среди
россичей, бывший подданный империи вмешивался в торги, объясняя россичам
истинные цены на соль и другие товары ромеев. Купцы грозились более не
подниматься по Днепру, а кончали неизбежным примирением с упрямством
славян.

Ромейский начальник не узнал в Малхе беглого подданного. Заброшенный
на край империи, комес начальствовал над четырьмя сотнями пехоты и тремя
сотнями конников. В их разноплеменном составе были подданные,
навербованные среди нищего населения горных местностей империи, откуда при
всем усилии сборщиков не поступали налоги. Были италийские военнопленные и
доживали свой век несколько десятков готов, взятых в Неаполе, были персы.
Эти тоже предпочли служить базилевсу с мечом в руке, а не в ошейнике
пешенного серва. На всех них империя могла рассчитывать, ибо им некуда
было деваться. Солдаты третьего разбора. По численности их едва хватало,
чтобы занять стены величественной крепости.
Еще вчера, сосчитав переправлявшихся варваров, комес отправил гонцов.
О вторжении узнает Асбад, который стоит с шестью тысячами конницы в
крепости Тзуруле, защищая фракийскую низменность. Будет предупрежден и
патрикий Кирилл в Юстинианополе, где помещается префектура Фракии.
Письменные указания, которыми были надежно обеспечены крепости
империи, предусматривали все случаи. Силы варваров превышали силы
гарнизона. Комес был обязан сохранить крепость и завязать переговоры, дабы
выиграть время и склонить варваров к примирению.
Сам комес успел одичать на границе. Когда-то жизнь улыбалась Рикиле
Павлу. Однако же положение, сочтенное комесом только началом карьеры,
оказалось венцом успехов. Уволенный от палатийской службы, Рикила был
впоследствии "осчастливлен" могущественным Иоанном Каппадокийцем.
Восстановленный в званиях и должностях, Носорог посодействовал назначению
Рикилы на край вселенной.
- Ты же изучил славян, мой любезнейший дурак, - грубо шутил
светлейший, - пусть твой опыт будет полезен Божественному. Отныне ты страж
империи. Хорошая крепость Скифиас тебе подходит, как Юстиниану диадема. Ты
увидишь там, поблизости, твоих старых знакомцев.
Но и это было благодеянием для человека, заподозренного в
недостаточной любви к базилевсу, и кем? Самим Единственнейшим. Рикиле
оставалось либо просить милостыню, либо наняться в солдаты. Что еще он
умел делать, кроме службы в войске?
Носорог изрядно ощипывал бывшего начальника славянской схолы.
Ежегодно Рикила посылал префекту донастии - подарки.
Жалованье и припасы прибывали с опозданием, зачастую в меньших суммах
и количествах, чем полагалось. Солдаты отказывались повиноваться,
лентяйничали. Ржавчина покрывала оружие. Окрестности были безлюдны, не
было возможного, как в иных местах, дохода: хоть что-то да выжать из
населения. Единственным подспорьем служила рыбная ловля. Охота была
опасна, задунайские славяне, переправляясь малыми партиями, превращали
охотников в дичь.
- Зачем вы пришли? - бодрясь, грозно восклицал комес. - Вы нарушили
священную границу империи. На вас падет меч возмездия.
- Он грозит нам без смысла, - переводил Малх. - У него нет войска,
чтобы напасть на нас. Он бессилен.
Ратибор глядел в тусклые глаза Рикилы. Выкрики комеса звучали
напряженно, искусственно.
Сокращая численность войска, Юстиниан говорил:
- Нам выгоднее откупиться от варваров, выгоднее золотом вносить рознь
среди них, чем содержать армии, отрывая подданных от уплаты налогов.
Следуя палатийским указаниям, Рикила перешел к соблазнам:
- Вернитесь к себе, откуда вы пришли. Тогда вы получите подарок.
Располагайтесь здесь как друзья. Через десять дней прибудут люди,
уполномоченные вас одарить. Десять дней, - для убедительности Рикила
руками обозначил десятикратный восход и заход солнца.
- А что он нам подарит? - спросил Ратибор.
В длинной речи комес славил империю, втолковывая варварам достоинства
мирных с ней отношений. Славяне - хорошие воины, они могут поступить на
службу в войске, сражаться под начальством своих вождей и собрать большую
добычу, к тому же получая жалованье золотом. Рикила соглашался, что
славянам ныне удастся проникнуть в глубь империи на несколько переходов.
Но потом, увещевал он, на них нападет непобедимое войско базилевса и все
они погибнут.
- Гляди-ка, - тихо сказал Ратибору Крук, - глаза у ромея какие.
Пустые, будто птичьи. Душа-то у него есть ли?
- Подождите только десять дней, - продолжал убеждать Рикила. - Я могу
обещать вам задаток, по золотой монете на десять человек.
- Мы больше должны платить за переправу, - сказал Ратибор.
- Он торгуется, - заметил Малх, которому надоело переводить пустые
речи Рикилы. - Ему сыпать слова, что ветру носить полову.
Заметив, что толмач славян больше не обращает внимания на его слова,
комес отправился в свою крепость. Там он составит акт о переговорах с
варварами, которые в количестве трех тысяч, все конные, нарушили границу.
Ситовник подпишут свидетели - провожатые комеса, а нотарий подтвердит
истину и заверит кресты, которые поставят неграмотные солдаты. С подобным
свидетельством об исполнении обязанностей Рикила будет более спокоен. Сидя
в каменном мешке, как на острове, Рикила отвык думать о войне. Стены были
так высоки и так прочны, что крепость не боялась штурма. Опасностью
грозила бы осада измором. До сих пор задунайские славяне не обнаруживали
склонности подвергать имперские крепости обложению. В первые годы, когда
мысль комеса еще бодрствовала, он сумел найти спасительное решение: не
следовало раздражать варваров, мешая их переправам, когда их было много, и
не нужно стараться догонять мелкие шайки.
Этим летом Рикила был поглощен особой заботой. С весенним транспортом
продовольствия в крепость Скифиас пришли несколько ипаспистов префекта
Палатия Иоанна Каппадокийца. Звезда всесильного Носорога закатилась
навеки, его ближних телохранителей разослали солдатами в пограничные
крепости.
Пользуясь наивностью единственной дочери Иоанна, рассказывали
ссыльные, жена Велизария Антонина нашептала девушке о намерении обиженного
полководца сбросить базилевса. Ему нужна помощь префекта, к которому не
рискуют обратиться прямо. Иоанн отправился ночью для тайного свидания с
Антониной на пригородную виллу. Там он увлекся, наговорил лишнего, не
подозревая, что Антонина спрятала за живой изгородью уши Палатия, самого
Великого Спафария Коллоподия и Маркела, комеса екскубиторов. Они
попытались тут же схватить Иоанна, но телохранители отбили своего хозяина.
Ссыльные уверяли Рикилу, что Носорог сумел бы объясниться и получить
прощение, сразу бросившись к ногам базилевса. Но он предпочел убежище в
храме Богоматери Влахернской. Юстиниан, как видно, не захотел зла
Носорогу. Ему сохранили жизнь и постригли в монахи. При пострижении на
него случайно надели ризу священника по имени Август. Так чудесно
исполнилась воля Судьбы, известное всем пророчество о мантии империи,
которая ожидала Иоанна. Все громадные богатства Носорога схватила
Палатийская казна. Его дочь скитается без пристанища на улицах Византии...
Рикила, некогда достаточно сведущий в хитросплетениях и нравах
Палатия, понял тайные силы, ускользнувшие от разума грубых солдат. Носорог
совмещал подлинную преданность и любовь к Юстиниану с верой в уготованный
для него, Иоанна, пурпур базилевсов. Юстиниан это знал, но не боялся
Носорога. Детей у Юстиниана не было, преемника он не указывал и - как
ощущал Рикила - считал себя почти бессмертным. Юстин, дядя Юстиниана, был
в свое время таким же префектом Палатия, как Носорог. Юстин сумел схватить
диадему после смерти бездетного Анастасия. Последовав такому примеру,
Носорог не изменил бы даже памяти Юстиниана.
Тут другое, говорил себе Рикила. Антонина, подружка базилиссы...
Феодора не любила Каппадокийца из ревности к его влиянию на Юстиниана.
Каппадокиец платил ей тем же. Говорили, что Феодора нашла какого-то
племянника, ввела его в Палатий. И конечно, после смерти базилевса его
вдова и соправительница встретила бы в Каппадокийце сильного противника в
споре за диадему.
Не будь пророчества, Феодоре не удалось бы поманить Иоанна кончиком
пурпура. А так, она знала, сытый тигр все же не откажется понюхать
приманку, хоть и не будет хватать ее.
Почему же Иоанн, не бросившись к базилевсу, сам захлопнул западню?
Глупцы легко судят после развязки. Каппадокиец знал бессилие слов,
обращенных к Юстиниану, и спрятался, уповая на время. На него легла тень,
как на Велизария в Италии, когда полководец, искренне отказавшись от
предложенной ему готами короны, все же лишился доверия Юстиниана. Базилевс
не поверил в измену Каппадокийца, иначе приказал бы его убить. Но и
держать при себе более не хотел. Чтобы выполнить волю Судьбы, на Носорога
надели рясу священника именем Августа. А чтобы ее надеть, бывшего префекта
постригли в монахи. Предсказание сбылось, и теперь об Иоанне могли забыть
все.
Лишившись единственного покровителя, Рикила понимал, что в Палатии
найдется покупатель должности пограничного комеса. Ведь и Рикила ехал сюда
с некоторыми надеждами, не зная, что здесь просто тюрьма в пустыне. Ни
одной женщины. Содержатели воинских лупанаров привозят старух и лишь
однажды в год... Нет даже настоящей бани! Будь она, что толку. Крепость
постоянно страдает от недостатка дров: лес далек и рубка опасна.
"Скоро мне придется счесть себя счастливым, - думал Рикила, - если
новый комес даст мне центурию или хотя бы оставит солдатом. Иначе
придется, не дай того, праведный бог, просить милостыню, как дочери
Носорога. Вот награда за службу империи. Будь проклята жизнь!.."
Жизнь была прекрасна даже моросью, которой встречали славян первые
горы имперской земли. Дорога забрасывала петлю за петлей, все круче и
круче вбирая в себя подъем.
Кто постарался обить скальные выступы, чтобы врезать в горбатую землю
удобную тропу? Когда над нею трудились?
Колючая ежевика выбрасывалась на дорогу зелеными плетями. В выбоинах
пытались утвердиться молодые деревца. Вместо старых, обрубленных ветвей
деревья успели вытянуть на просеку новые, и всадник, гордясь ловкостью,
ссекал преграду метким ударом.
Вот пенек, размочаленный колесом... Но нигде не встречался конский
навоз, без остатка унесенный дождями: редко пользовались этой дорогой.
Зато в изобилии видны следы кабанов и оленей. Тропы диких зверей,
вырываясь из чащи, свободно следовали по людской тропе.
Первый город нашелся в равнине. Издали он казался рощей, потом
славянские воины увидели жалкую картину разрушения. Стена иззубрилась
проломами, и осыпавшиеся камни завалили заболоченный ров. Правильные линии
зарослей на пустырях подсказывали места бывших построек. Кое-где
сохранились дома, перекрытые каменными сводами. В зияющие окна влетали
птицы. На пороге одной из развалин грелась черная гадюка.
Около сухой цистерны Ратибора смело встретили несколько мужчин и
женщин. Своим видом они напомнили князю захудалых припятичей, впервые
вылезших на Рось из своих болот при слухе об избиении степняков. Нет, свои
были хоть и нищего обличья, но крепче телом и вольнее видом.
Славянские костры подманили оскуделых хозяев бывшего города надеждой
на подаяние. Жалкие побирушки нанесли первый удар по сказаниям о богатстве
ромеев и подтвердили слова уголичей, что надобно за добычей ходить далеко
в имперскую землю.
Малх узнал историю города. Здесь шестнадцать поколений тому назад
были посажены на землю легионеры Траяна. Новый Город, названный Неаполем
Мизийским, быстро разбогател, оброс пригородами. Трижды переносили
городскую стену. Передовые отряды гуннов ограбили жителей. Войдя в
гуннские владения, город быстро оправился. Потомки вспоминали о временах
Баламира, Ругилы и Аттилы как о золотом веке. Потом империя вновь овладела
Мизией. Город грабили варвары, грабили свои войска, ходившие по имперской
дороге. Жители разбегались. Иные оставались в неразумной надежде
воспользоваться брошенным имуществом. На них накидывались сборщики
налогов, требуя уплаты и за себя, и за ушедших, умерших, уведенных
варварами.
Селению, в которое превратился город, последний удар нанес нынешний
базилевс. Для работы на строительстве крепостей людей ловили, как зверей.
Оставшимся жителям объявили: сегодня базилевс требует от подданных
самопожертвования, за что они будут вознаграждены вечной безопасностью
своего бытия. Крепости построены. Варвары нападают пуще прежнего.
Население исчезло совсем.
Стройная девушка просила Малха, чтобы ее взяли с собой. Она будет
хорошей служанкой, она сильна. Все, все - лишь бы не оставаться в
проклятой богом пустыне. О чем-то далеком и забытом говорили Ратибору
смуглая кожа и черные глаза в длинных ресницах. Князь не мог вспомнить.
Тень легла на миг и исчезла.
Слушая рассказ друга о горькой доле ромейских последышей, Ратибор
пожалел девушку:
- Пусть ждет, когда мы вернемся, - и, щедрый, позволил: - а других,
кто с ней, нам тоже дурно будет отогнать.
Схватившись за стремя, девушка потянулась к Ратибору. Малх перевел
князю слова страстной благодарности: молодая она, рождена через три лета
после того, как базилевс избил в столице народ за восстание. Честная она,
и мужа нет у нее. И обещается тебя ждать хоть до самой смерти.
Шли крепко, шли осторожно. Верст на восемь, на десять уходила
передовая сотня, выпуская от себя дозоры - глаза и уши войска. Сзади
главная сила охраняла себя подвижной заставой. Связь вперед и назад
держали цепочки, чтобы знать нужное, чтобы главная сила не надавила на
передовую заставу, чтобы тыльная не наваливалась на хвост главных сил.
На козьих плащах, вывернутых шерстью вверх, дождевая пыль копилась
крупными каплями. Передовой отряд приближался к перевалу. Тучи порвались
гнилой пестрядью, выглянуло солнце, и передовая сотня наткнулась на
преграду.
Горы замыкали седло перевала лесистыми мохнатыми хребтами. Между ними
две крепости встали на страже прохода. Одна большая, другая малая и между
ними - долинка шириной не более убойного полета стрелы. Разумные умельцы
замкнули перевал с хорошим знанием воинского дела.
Жупан Владан удивился:
- Когда я здесь ходил, не было стен.
По сравнению с замшелой громадой на дунайском берегу эти крепости
были совсем свежи. Видно, камень брали на месте - горные склоны темнели
выемками недавних ломок. На горах зияли лысины вырубок, от которых вниз
уходили просеки для скатывания бревен.
Здесь не пройдешь. Крепость, рожденная горами, давила росскую
вольность. Ратибор вспомнил ненависть степняков к укреплениям, разделил их
злое чувство, но испытал и уважение к создателям крепости.
Ни души около обеих твердынь. Близился заход солнца, и ромеи
втянулись за стены, как улитка.
Короткой ночью россичи и уголичи шарили около крепости. Рва здесь не
было, скалы выходили наружу, едва прикрытые осыпями и тощей почвой. Между
обеими крепостями не пройти и ночью. Ромеи запалили сильные факелы.
Ромейская волчишня тревожилась. Слышались голоса, топот на стенах. С
башен кидали факелы, но они быстро гасли в лужах, оставленных дождем.
Перед рассветом в большей крепости ясно и спокойно зазвучала бронзовая
доска.
Комес Гераклед жарко молился, припадая лбом к шероховатой плите пола.
Не было времени гладко обтесать камень.
Истовый кафолик, Гераклед выдвинулся на службе в войсках, подчиненных
антиохийскому патриарху Ефрему. Святитель Ефрем искоренял в Сирии ересь
монофизитствующих. Более двух мириадов монахов-схизматиков, изгнанных и
бежавших из разоренных кафоликами монастырей, собралось в Теллском
монастыре. Когда легион под командованием брата патриарха приблизился к
необозримым рядам черноризцев, солдаты отступили, приняв смертных за
исполинов. Один Гераклед, повторяя догмат истинной веры как боевой клич,
бросился на монахов и убивал еретиков до изнеможения. Его пример не увлек
оробевший легион. Однако полководец отличил храброго борца за истину
христианского вероисповедания
Гераклед получил командование. Города и городки Сирии узнали имя
благочестивого комеса. Ведомый истинным богом, Гераклед опустошил
окрестности Теллы, разыскивал схизматиков в горах и в недоступных, как
прежде считалось, убежищах по Евфрату.
Исполняя волю святителя Ефрема, Гераклед погнал еретиков от города
Апамеи к границам сарацинов. Стада нечестивцев падалью устлали дороги, но
все же Гераклед продал сарацинам три мириада мужчин, полтора мириада
женщин, сколько-то детей. Их не удосужились посчитать. Еретик несравненно
хуже язычника. Идолопоклонники находятся вне церкви, еретики же хотят
разрушить христианскую общность изнутри. Они - проказа. Быть рабом
язычника еще слишком хорошая участь для схизматика.
Божественный Юстиниан узнал имя Геракледа. Воин во имя Христа был
послан на северную границу империи для укрощения варваров. В дальнейшем
Геракледу было обещано командование войсками всей Фракии.
Гераклед, задержав посыльных Рикилы Павла, погнал в Тзуруле и
Юстинианополь собственных гонцов. Предупреждая о вторжении трех тысяч
славян, Гераклед обвинял Рикилу в изменническом пропуске варваров через
священную границу.
Бог привел славян в руки Геракледа, который уничтожит их, как Самсон
филистимлян.
3
Поцеловав крест, поцеловав и руку священника - человека грешного, но
наделенного благодатью при посвящении в сан, комес Гераклед первым вышел
из храма.
Ранняя утреня закончилась с восходом солнца. Благовестил колокол.
Было тепло и влажно. Белые хлопья тумана цеплялись за горы. Луч солнца
лежал на золоченом кресте, поднятом на высоком шесте над узким
прямоугольником храма. Храм возводился ранее крепостных стен. Божественный
базилевс хотел слышать о благочинии богослужения и в далеких крепостях.
В неподвижном воздухе висели густые, привычно зловонные испарения
людей и животных. Под ногами хлюпала грязь - мостовую не успели сделать.
Было тесно. Зодчий предлагал строиться более широко, увеличив протяжение
стен на полторы стадии. Бог вразумил своего раба - согласись Гераклед, и
скифы застали бы крепость недостроенной. "А не был ли зодчий предателем?"
- мелькнуло в голове Геракледа, озабоченного вторжением.
Двери военных домов, широкие, как ворота конюшен, были распахнуты. Во
дворе из-под котлов, вмазанных в очаги, поднимался густой дым. Несколько
босых рабов, единственной одеждой которых служила набедренная повязка,
таскали дрова. Брякали ножные цепи.
На высоком пороге двухэтажного лупанара одна женщина искала в волосах
другой. На обеих были хитоны одинакового покроя и одинаково грязные.
Заметив комеса, женщины замерли, как мыши, которым некуда бежать. Утром,
не натертые мелом и тальком, без сажи на бровях и краски на щеках, они
казались тем, кем были, - старухами.
В другое время Гераклед приказал бы содержателю солдатского лупанара
наказать женщин плетью. Комес не хотел, чтобы блудницы показывались в часы
богослужения.
Торговец рабынями Ейриний обладал купленной в Палатии монополией на
содержание лупанаров в крепостях империи.
Тога сенатора или золототканый сапожок базилиссы проделывают длинный
путь, пока их обрывки превратятся в ветошь, от которой откажется нищий.
Каждая лестница ведет вниз. На каждой ступеньке кто-то извлекает выгоду.
Какая-нибудь нежная красавица иберийка, предложенная Ейринием утонченному
патрикию Помпею через два дня после того, как корабль привез ее с берегов
Лазики, где отец, брат или просто людокрад выменял девушку на крепкий меч
византийской работы, через двадцать пять лет оказывалась в лупанаре
пограничной крепости, продолжая приносить доход хозяину и империи.
Гераклед грешил плотью, как остальные. Главное, главнейшее -
чистосердечная исповедь и отпущение грехов. Не грешить есть дьявольское
искушение; человек, считающий себя безгрешным, впадает в смертный грех
гордости, он подвергает осуждению ближних, рассуждает о делах империи и
веры. Так рождаются ереси и действия, опасные для империи. Бог требует не
воли, но послушания.
Среди солдат порученных Геракледу манипул были и язычники, что
свидетельствовало о небрежении начальствующих. Их надлежит обратить ко
Христу. После победы над варварами...
Бог обещал победу. Тревожной ночью Гераклед забылся лишь кратким
сном, но имел видение. Белый агнец шел по лугу, обагренному кровавой
росой. Знамение победы Креста. Подобное же видение являлось Геракледу в
Сирии, или ему так только казалось, он не мог бы уверять, положив руку на
Евангелие. Сегодняшнее же было явственно, как день.
Теснота крепостного двора не позволяла построить все манипулы сразу.
Медленно, по четыре в ряд, солдаты вытягивались из-под сводчатой арки
единственных ворот. Многие передергивали плечами под кирассой, стараясь
утишить зуд от блошиных укусов. В пыли земляных полов насекомые кишели. Э,
крепость еще устроится!
Шли бодро. Гераклед был любим солдатами. Он не мучил манипулы военной
муштровкой, кормил досыта кашей из дробленого зерна, мясом, хлебом.
Влажный воздух крепостного двора наполнился тяжелым запахом чеснока и
лука. Все солдаты получали по четыре луковицы и по две головки чеснока в
день. Давали и вино.
Имперская армия обладала умением воспитывать ромеев. Это простое чудо
случалось одинаково и с подданными и с военнопленными. Отбор происходил
естественно и довольно быстро. Кто не мог свыкнуться с воинской неволей
или с разлукой, тот бежал, погибая в бегстве, либо в казарме угасал от
тоски. В рядах оставались люди, наделенные силой жизни, подобной силе
ползучих растений, - умевшие гнуться, извиваться, приспосабливаться.
Перс или воин иного племени из многих, входящих в империю Хосроя, был
в прошлом земледельцем, ремесленником или мелким торговцем. Насильственно
завербованный, он едва умел держать оружие и становился легкой добычей
ромеев при первой неудаче персидской армии. Ромеи, обучая, делали из него
солдата.
Сарацин учился в имперских легионах не только ходить пешком.
Привыкнув довольствоваться горстью фиников, куском вяленой верблюжатины,
не брезгуя и ослиным мясом, сарацин учился есть.
Ему бы набить брюхо, ему бы женщину - ромеи давали солдату и то и
другое.
Солдат получал свободу от выбора и сомнений, над ним не тяготела
необходимость нечто решать, он не был обязан трудиться, содержать семью и
думать о завтрашнем дне. Исполняя несложные обязанности, солдат был
защищен от произвола. Тогда как на воле он был горстью пыли в руке
начальника, в руке сборщика налогов.
Солдаты Геракледа охотно отправлялись бить варваров. Они чувствовали
себя сильными и были не прочь обобрать тела убитых и захватить лагерь.
Гераклед залез на лошадь с высокого камня. Только атлет или варвар
мог подняться в седло со стремени под грузом полного вооружения. Манипулы
вытекли из ворот, как ручей из болота.
Все пятьдесят обитательниц лупанара провожали солдат. Женщины тоже
выстроились, уже набеленные, успев намазать брови смесью сажи и жира, с
щеками, накрашенными толченым кирпичом, спрятав седые волосы под яркими
повязками. Чудовищные, похожие на Лампий, на Фурий, но желанные благодаря
своему искусству, они обменивались с солдатами своеобразными
приветствиями:
- Поймай мне скифа!
- Не хочешь ли козла?
- Петушок, не давай себя ощипать!
- Если ты, гусыня, накликаешь беду, я тебя...
- Береги свой клюв, журавль. Не чихай!
- Уж я тебя проклюну, когда вернусь, - огрызался длинноносый солдат.
В нише над аркой ворот стояла икона Христа Пантократора.
Солдаты-христиане крестились. Язычники приветствовали небесного
покровителя империи по-ромейски, взбрасывая правую руку.
Конным варварам негде развернуться, чтобы обхватить манипулы. Они
спешатся, и Гераклед раздавит их силой строя. В узости горной дороги
варвары не сумеют воспользоваться численностью. По своей нетерпеливости
они могут подставить себя под удар. Если же этого не случится - Гераклед
просто вытеснит варваров из окрестностей крепости, не дав им возможности
проникнуть через перевал. Так или иначе, комес сделает свое.
Небо совсем очистилось. Горный лес крепко пахнул землей, прелым
листом, сладостью цветущего боярышника. Перекликались невидимые вороны.
Ряды первой манипулы не помешали Геракледу увидеть скифов. Они ехали
шагом, будто бы составляя передовой отряд ромеев. Один из них,
повернувшись, помахал рукой.
С Геракледом было три десятка конных - его личная охрана. Комес
удержался от желания бросить их на варваров.
Через двадцать стадий Гераклед устроил малый привал. Варвары тоже
остановились. Кусок дороги, видимый до поворота, был забит скифской
конницей. Организованная сила империи вытесняла орду, как поршень - воду.
Ловко управляя низкорослым конем, старый центурион пробрался лесом к
комесу. Гераклед терпел бывалого воина Анфимия, но презирал в нем
неудачника. Старик не сумел отличиться в дни восстания Ника и с тех лет
прозябает в пограничных войсках. В списках около его имени есть пометка,
исключающая возможность повышения.
Комес должен проникнуть в души подчиненных. За кубком вина Гераклед
пытался вызвать Анфимия на откровенность.
- Я всегда исполнял долг верноподданного-кафолика, - утверждал
центурион.
И ничего другого. Одиннадцатый легион покрыл себя тенью измены.
Оставленных из милости на службе империи разбросали по дальним углам.
Недельная щетинка не могла скрыть шрам, превративший верхнюю губу
центуриона в подобие заячьей. Центурион говорил со странным свистом,
обнажая черные остатки зубов:
- Благороднейший комес, скифы конны, нам их не догнать. Они хитры.
Они заманивают нас подальше от крепости. Берегись неожиданного,
великолепный.
Старик предлагает вернуться? Отступить перед варварами? Засесть в
крепости, как презренный Рикила? Не для этого Геракледу дали больше тысячи
солдат. Для удержания крепости хватит трех сотен. Если старый центурион и
был солдатом, то он износился. Наверное, и во время восстания Анфимий
больше думал о сохранности собственной кожи, чем о защите Божественного от
буйства охлоса.
- Вернись. И более не покидай свое место, - приказал комес. Он
поручил охрану тыла колонны Анфимию, как самому опытному из подчиненных.
Пора выгнать совсем старого труса.
- Я исполню, светлейший, я понял, я напрасно хотел советовать твоей
мудрости, больше это не повторится, я укрощу свою глупость, - Анфимий
почти уткнулся носом в холку лошади, пытаясь смягчить комеса лестью и
смиреньем.
Привычная маска перед высшими. Настолько привычная, что Анфимий не
замечал своего уничижения.
Пробираясь между деревьями - вся дорога была забита отдыхающими
солдатами, - Анфимий прислушивался к вороньему карканью, почти
заглушенному гамом солдатских голосов. Как бы хорошо варвары ни подражали
черным птицам, им не обмануть старого солдата.
Анфимий хотел сказать комесу, что славяне кругом, быть может, уже
устроили засаду и сзади. Может быть, и сейчас уже нелегко будет пробиться
обратно. Помешало смирение: коль начальник недоволен, следует покрепче
сжать гортань.
Судьба. Подчиняться дурачку-святоше. Другие были немногим лучше, но
все же Рикила из дунайской крепости Скифиас разумнее Геракледа. Жизнь
надоедала Анфимию. Он еще носил кожаный пояс с четырьмя десятками
статеров. Все, что осталось от былых трех с лишним сотен желтеньких монет
с профилями Анастасия, Юстина и Юстиниана, растаяло, как жизнь. Сберечь
себя, как некогда сказал Анфимий бывшему центуриону Георгию во время
встречи перед боем около Халке, в дни мятежа Ника.
Ныне Анфимий побаивался смерти - придется держать ответ за грехи.
Священники обещают рай в награду за искреннее раскаяние. Анфимий
исповедовался, получил отпущение грехов и приобщался.
Прежде, когда кровь была горяча, Анфимий не боялся осуждать Власть и
позволял себе презирать Божественного базилевса. Это смертный грех. Теперь
Анфимий больше думал о возвышенном, об опасности попасть в ад за
неисполнение заповедей божьих. Осмотрительность старости мешала Анфимию
открыться на исповеди. Священник может отказать в отпущении этого греха.
Увы, Анфимий покается в неуважении к земному базилевсу перед престолом
небесного. Все остальные грехи очищены святой церковью. Женщины больше не
нужны старому центуриону. Чревоугодием он не грешит - здесь нет сочной и
сладкой пищи. Он много убивал по приказу святой империи, у него большие
заслуги.
Очистив душу немой исповедью, центурион добрался до своего места,
когда колонна уже двинулась. Анфимий приказал полусотне солдат, шедших в
тылу, примкнуть к колонне. Он нарушил правило, оно сейчас ни к чему. Лучше
поберечь солдат.
Никто не звал Анфимия Зайцем. Старая и необидная кличка умерла вместе
с одиннадцатым легионом. С неба все видно. Анфимий чувствовал, как сверху
с сожалением глядят на него старые товарищи. Э, Судьба!..
- Отче наш, ты сущий на небесах, - шепотом молился Анфимий, - да
святится имя твое, да будет воля твоя... - А думал о том, что голова
колонны уже выходит на широкую поляну, где недавно косили сено для
крепости.
Сзади славяне каркали целой стаей ворон. Командуй он варварами,
пользуясь извилинами дороги и зарослями, он разрезал б колонну на части.
Гераклед совершил тяжелую ошибку, вытянув манипулы. Считая удобные места,
считая пропущенные славянами возможности, Анфимий ободрялся, А сейчас
комес, без сомнения, назначит большой привал.
Жарко. Под солдатскими доспехами текут ручьи. Анфимию было легче, чем
пешим, и все же пот сочился из-под каски. Хотелось снять панцирь и вволю
почесать себе спину. С годами обоняние тупеет, но Анфимий слышал, как
смердела манипула. Ах, настоящую бы баню, в какой центурион не бывал
несколько лет. Мрамор нагрет снизу, ловкий банщик так трет, так
выворачивает суставы, что с плеч слетают годы и опять хочется... Грех...
Да будет воля твоя, господи!
Солдаты увеличили шаг. Дорога описала последнюю петлю. С края на
поляне пучились темно-зеленые стожки сена, которое не успели вывезти.
Дорога рассекала покос на почти равные части. Солдаты садились и лежали
тесно, как шли. Жужжали мухи, которые стаями провожали колонну от
крепости. На солнцепеке для привала место не слишком удобное. Гераклед не
решился отвести солдат в тень леса. И он, наверное, понял смысл вороньей
переклички.
Анфимий строго прикрикнул на солдата, собиравшегося снять панцирь. Не
ожидая разрешения, солдаты Анфимия ложились на стерню. Кто-то чесал спину
товарища палочкой, засунув ее под доспех. Некоторые доставали припасенные
куски серого хлеба. Но и эти, жадные - Анфимий знал своих, - жевали
неохотно.
Переход занял менее четверти дня. Сюда от крепости считалось сорок
три стадии по двести сорок четыре воинских шага. Это почти половина
дневного перехода. Анфимий надеялся, что комес пойдет назад после привала.
Солдаты шли налегке, без походных запасов продовольствия, без лагерного
имущества. Можно назначить дневной переход сто двадцать стадий. К чему?
Скифов не догнать, если они этого не хотят. Тысяча легионеров,
обозреваемых сразу, даже на отдыхе, - внушительное зрелище.
Тревога Анфимия смягчилась. Он слез с лошади, солдат-коновод принял
повод и отпустил подпругу.
- Подтяни сейчас же, - приказал Анфимий шепотом, чтобы не тревожить
солдатское воображение.
Нет хуже часов ожидания. Обратно манипула Анфимия пойдет в голове.
Тут-то и начнется то, что старые солдаты называли пляской.
Анфимий взял солдатский щит, положенный коноводом, и приставил свой.
Получился домик, детский домик. Засунув голову в тень, центурион, умея
пользоваться каждым мигом для отдыха, сразу задремал.
Ему показалось - он проснулся тут же, от удара. Выла труба.
- К мечу, к мечу! - закричал Анфимий. Он щурился, ослепленный
солнцем. Спина разогнулась с трудом. Стрела со шмелиным гудением так
близко прошла у правого уха, что Анфимий дернул головой. Сзади кто-то
хрипло крикнул, будто откашливаясь.
Всадники были везде: и на опушке, и на дороге к крепости.
- Тесный строй! Щиты сбей! - командовал Анфимий, приказывая солдатам
встать плечо к плечу и сделать стену щитов без разрыва. - Пер-рвая
центурия! В поле! Втор-рая! Кр-р-ру-гом! Крайние - пол-оборот!
Манипула построила узкий прямоугольник, изготовившись встретить
конницу со всех сторон. Теперь, когда определится направление удара,
останется только сдвоить ряды в обеих шеренгах и повернуть кругом одну из
центурий. Тогда конницу встретят глубокий строй и четыре залпа дротиков.
До той и до другой опушки будет стадии по три. Бросок конницы
преодолеет это расстояние за время, в которое человек успеет сделать почти
сто шагов. Время, достаточное для любого перестроения. Анфимий отметил
ошибку славян - они не сумели броситься сразу на отдыхающие манипулы. И
сейчас они чего-то ждут, давая время пехоте освоиться с их видом,
успокоиться, прийти в себя. Все это ошибки. День, который казался Анфимию
полным угрозы, может кончиться удачей Геракледа.
"Та-ах! У-ах-уах!" - труба играла сбор на середину. Между предыдущей
манипулой и замыкающей манипулой Анфимия сохранялся походный разрыв -
половина стадии, или сто двадцать шагов. Комес собирал манипулы в кулак.
Он правильно поступает.
Коновод не подал лошадь. Оглянувшись, Анфимий заметил, что его лошадь
лежит на боку. На месте отдыха манипулы осталось и несколько солдат.
Славяне стреляли метко. Их конные стрелки наскочили, когда Анфимий еще не
опомнился ото сна.
Едва манипула тронулась вслед предыдущей, как Анфимий уловил движение
среди славян. Отделившись от обеих опушек, они пошли наискось, сближаясь с
дорогой. Остановиться и сбить щиты, чтобы встретить удар? Старый центурион
не успел принять решение, как с обеих сторон полетели стрелы. Железные
наконечники резко ударяли о доспехи, каски, щиты. Анфимий слышал вскрики
раненых. Нет, нужно стараться влить манипулу в общий строй.
- Тесней! Тесней щит! Жми щит! Не разрывай! Сомкни! - покрикивал
Анфимий. Он шел между рядами обеих центурий, прикрытый своими. - Ускорь!
Чаще! Шире шагать! Шире!
Конные стрелки, конные стрелки. Хуже этого ничего не могло быть.
Воинство сатаны. Все победы Велизария, Нарзеса и других полководцев
империи в Италии были победами конных стрелков-федератов, то есть гуннов,
гепидов, герулов, славян. Что пехота! Тяжелая, панцирная конница готов не
могла выстоять против стреляющих всадников.
Славяне ехали на расстоянии трех сотен шагов. Зачем им приближаться?
Манипула теряла людей, раненных в лицо, ноги. Скорее, скорее! Манипула
передвигалась самым широким шагом: чтобы сравняться с таким, лошадь
переходит в рысь. "Хороший был у меня мерин, - помянул своего конька
Анфимий. - Да будет воля твоя, Христос, бог мой!"
Старый Заяц хотел одного - вызволить этих дураков, деревенщину,
ничтожества, которых он превратил в солдат. Его связывал с манипулой
высокий долг начальника. Втащить их в общий строй. Под святую хоругвь.
Оно было близко - широкое полотнище пурпурного цвета с золотым ликом
Христа Пантократора, с монограммой "INRI", со святым крестом, заменившим
римского орла.
Упал солдат, прикрывавший центуриона слева. В строю образовалась
брешь. Тяжелая стрела вонзилась Анфимию в скулу под обводом каски. Удар
был так силен, что центурион упал. Опираясь на руки, он хотел подняться.
Мелькали быстрые ноги в начищенном железе. Почему он не истратил раньше
сорок статеров, натерших ему бедра до боли! Анфимий подвел под себя
колено, чтобы вскочить. Встал, не понимая, почему так темно. А! Ночной
бой! Нет даже звезд. Манипула! Дротики! Слушай! Они видят, как кошки...
Первая центурия! Он воевал...
Он опомнился, лежа ничком. Проклятый пояс, проклятое золото
неотступно лезло на ум. Цена всей жизни. Цена всей крови. Да святится имя
твое...
Собрав растрепанные манипулы, Гераклед ответил стрелами на стрелы.
В каждой манипуле числилось от тридцати до сорока лучников, обученных
из числа тех, кому давалось это труднейшее искусство и кто обладал более
верным глазом.
Тщетно солдаты состязались со славянами, солдатские стрелы едва
летели на триста шагов, славяне же, не сближаясь, участили стрельбу. Сотни
стрел били тесный строй ромеев. Железные острия находили лица и шеи,
вонзались в колени над наголенниками, в ступни ног. Так не могло длиться.
Гераклед двинул черепаху щитов не к крепости, сделавшейся бесконечно
далекой, а к лесу, чтобы, живой силой пробив конницу, найти укрытие за
деревьями.
Семь сотен шагов до леса. Десять тысяч стрел. Не остерегаясь
ромейских лучников, которые не умели стрелять на ходу, славяне
приблизились спереди, сзади. Щелканье тетив, треск, свист стрел. Удары,
удары, удары...
Солдаты остановились без команды. Невредимые, так же как и раненые,
бросались на землю, прекращая сопротивление. Только бы дышать. Лег и комес
Гераклед, ожидая воли победителя.
Узнанный по роскоши доспехов, Гераклед предпочел цепь на руках
веревке на шее. По его приказу ночью ворота крепости открылись для
россичей и уголичей, наряженных в ромейские доспехи.
Разрушать легко. На следующий день пленники разметали свежие стены
большой и малой крепостей и все внутренние постройки. Дерево сожгли. Камни
сбросили в ямы, раскидали подальше.
К вечеру горный проход открылся всем ветрам. Крепость Новеюстиниана
прекратила свое недолгое существование.
4
Войско спускалось с южных угорьев Планин*. Лето цвело полной силой
деревьев и трав. Лошадям хватало сочных пастбищ, обильных ручьев. Вода в
чужой земле была сладка. Чистые ключи выбивались из-под планинских отрогов
и, радуясь освобождению от каменного гнета, шипели, искрились встречей с
солнцем.
_______________
* П л а н и н ы - горная цепь между Дунаем и Фракийской
низменностью.
Южный ветер приносил запахи, не слыханные людьми и лошадьми. И время,
таинственно устремляясь в лицо всаднику, как ветер, волновало сердца.
Россичи шли теперь одни, союзное войско двигалось смежной дорогой.
Тесно вместе трем тысячам всадников и в пути, и у водопоев, и на ночных
выпасах. Но и без того пора пришла союзникам разделить войска.
Не росский порядок жил в отрядах уголичей, тиверцев и других
североднепровских славян, составивших общее войско под управой Владана.
Союзники казались россичам буйными, распущенными, как плохо выезженные
лошади. На пути между Дунаем и Планинами случались ссоры. У россичей
недосчитались нескольких коней: не уследили за ними по доверчивому
незнанию. Уголические старшие руками разводили: дескать, сами лошади
отбились. Князь-жупан Владан просил Ратибора не гневаться на малую обиду:
так-де у нас и между родами случается.
После взятия крепости Новеюстиниана, не дожидаясь общего дележа по
справедливости, союзники хватали себе все, на что успевали первыми
наложить руку. Не будь у росских воинов крепкого послушания Ратибору и
сотникам, мог бы получиться кровопролитный раздор.
Чтобы россичи по незнанию земли не забрели в тупые долины, Владан дал
Ратибору проводников из опытных воинов и постарше возрастом. На них
жаловаться не приходилось. А о других что сказать! Уклад слабый у здешних
славян, еще плохо люди уделаны. В старое время и на Роси не было порядка,
как старшие рассказывали младшим.
Поистине же удивляла империя. Далеко выброшены жадные лапы с
железными когтями крепостей, каменные пальцы вцепились в Дунай. Наше все,
наше! А где же ромеи, такие люди, каких россичи привыкли встречать на
Торжке-острове? Нет их.
За Планинами жили люди славянского языка, общего суголичами,
тиверцами, с речью, понятной и для россичей. Их, как родных, задунайские
славяне не разоряли.
Эти поселенцы насчитывали и пять, и шесть, и девять поколений своей
оседлости на имперской земле. Одни сами пришли, силой устроились. Другие
же - по договору с ромеями. Привлекала земля своим плодородием. Ромейские
славяне жили в плохих избах, в скудости, как уголичи. Может быть, они
тоже, как уголичи, умели скрывать свое достояние от чужих глаз. Глядя на
чужую жизнь с седла, узнаешь лишь то, что тебе люди сами скажут.
Для уголичей ромейские славяне были полезны. Через них шла
мена-торговля. От них за Дунаем много знали о случившемся по всей империи.
С их слов Владан рассказал Ратибору, где и какие войска стоят во Фракии.
Здесь сеяли полбу, пшеницу, ячмень, овес, разводили большие сады,
скот был мелкий, но крепкий. По осени приходили сборщики и собирали дань.
Фракийские славяне за золото служили в имперских войсках.
Двуликие люди, будто и своего языка, будто бы и чужие, не вызывали у
россичей ни добрых чувств, ни вражды. Чем-то дурным, унизительным казалось
подчинение ромеям, плата подати за землю. Пашня принадлежит тому роду,
тому племени, которое ее подняло и с нее кормится. Как же можно кому-то
чужому отдавать свой кусок?
У реки, звавшейся Гебром*, по мысли князь-жупана Владана, союзники
поделили между собой Фракию. Россичам выпало идти на восток, в коренные
владения ромеев. Уголичи со своими друзьями пойдут на запад, к большому
городу Филиппополю. И тем и другим придется повстречаться с имперскими
войсками.
_______________
* Г е б р - ныне река Марица.
Первая победа дала россичам уверенность в своем превосходстве над
ромеями, которые даже из лука не умели стрелять. Россичи чувствовали себя
вольными наездниками, перед которыми открыто свободное поле. Империя перед
ними отступала, сжимаясь, втягиваясь в раковину, как улитка от уголька,
поднесенного к глазкам-щупальцам.
Ко времени выхода славян на Гебр об их вторжении было известно уже в
Палатии. Знали силы вторгнувшихся, знали и о россичах. Донесения
обозначали их как неких варваров, до сего времени еще не нарушавших
границы империи. Среди имперских славян сидели лазутчики-соглядатаи,
которые умели заслужить плату.
Готовился к действиям западный центр Фракии, старый город
Филиппополь. На востоке, доставшемся россичам, в пяти днях пути от
Византии, находился главный город Фракии, древнейший Ускудам-Орестия,
шестнадцать поколений тому назад получивший новое название по императору
Адриану и недавно нареченный Юстинианополем для сохранения в веках имени
правящего базилевса.
Префект Фракии, светлейший патрикий Кирилл, собирал к Юстинианополю
гарнизоны ближайших крепостей. В крепостях оставляли солдат только для
защиты стен. Лазутчики принесли весть о падении Новеюстинианы и гибели
"меча веры" Геракледа, в котором Кирилл без обиды видел своего преемника.
В те годы древняя Фракия, разоренная налогами я двумя столетиями
нашествий, для удобства управления была поделена на несколько провинций.
Земля между Понтом Евксинским и нижним течением Дуная именовалась Скифией.
На юг от Скифии до Планинского хребта простиралась Мизия Вторая,
ограниченная на западе рекой Оскос-Искир. Еще южнее, между хребтами
Планинским и Родопским, находилась провинция Эммонт.
Патрикий Кирилл в дни мятежа Ника был назначен префектом Византии
вместо Евдемония. Когда прежние сановники вернулись на свои места, Кирилл
получил назначение в Скифию; это была почетная ссылка в страну дикую,
покрытую болотами, камышовыми топями, в страну туманов, с тяжелым,
нездоровым климатом. Впоследствии Юстиниан пожаловал Кирилла переводом в
Мизию Вторую, еще более безлюдную, чем Скифия, тоже нищую. Зато в Мизии
было меньше комаров, не мучили влажная мгла и гнилая вода. Затем Кириллу
досталась Дакия, самая западная из фракийских провинций. За назначение в
Юстинианополь Кирилл поднес казне базилевса донатий в сто двадцать фунтов
золота. Столица Фракии была преддверием Византии.
Кирилл состарился среди славян. Они населили Скифию, оседали в Мизии
Второй и в Дакии, переливались через Планины в Эммонт. Они проникли в
Верхнюю Мизию, Паннонию, Иллирию, Превали. Постепенно славяне оказывались
в Дардании, Эпире, Македонии, просачивались в Фесалию, растворяя в себе
остатки других племен.
Префект Фракии с насмешкой относился к некоторым риторам, которые
декламировали стихи древних поэтов: "О римляне, о эллины!" Где эти эллины
и римляне? Где? Сколько их?
Империи нет дела до племени подданного. Славяне возделывают земли,
которые без них пустовали. Они по справедливости платят меньше налогов,
чем старые подданные: иначе они либо уйдут, либо нападут на империю.
Кирилл знал, что задунайские славяне при вторжениях не задевают людей
своего языка. Тем лучше для империи.
Выйдя на Гебр, вторгнувшиеся варвары прервали связь между западной и
восточной Фракией. И, не получая больше донесений, префект Фракии понимал,
что варвары должны целиться на богатые провинции - Европу и Родоп. Горы
оставляли конным славянам единственный путь - по имперской дороге на
Юстинианополь.
Вызванные Кириллом войска из ближайших крепостей подходили к городу.
Слухи о нашествии вызвали бегство состоятельных жителей из окрестностей в
город, под защиту стен.
Кирилл собрал достаточные силы, чтобы выйти в поле.
Россичам казалось, что, вступив на имперскую дорогу вниз по Гебру,
они вступили также и в сонную пустыню. Но по той же дороге им навстречу
шли два неполных легиона - около шести тысяч мечей.
Патрикий Кирилл не спешил. Конные варвары сумеют уйти от пехоты.
Присутствие легионов должно связать славян. Для любого войска, даже такого
подвижного, каковы варвары, единственной дорогой служит правый берег
Гебра. Вскоре, после того как Гебр примет приток Харманли и направится к
Юстинианополю, его стеснят горы. Даже если славяне, будучи сейчас налегке,
сумеют прорваться мимо легионов, они не посмеют идти дальше: их
возвращение станет невозможным.
В четырех переходах к северу от Юстинианополя, на берегу речки
Тунджи, стояла сильная крепость Тзуруле. Холмистые луга с отличными
пастбищами и сенокосами сделали это место естественной стоянкой фракийской
конницы. Тзуруле командовал комес Асбид - военачальник храбрый и опытный,
покровительствуемый самим базилевсом.
Чтобы получить лишние деньги и лишнее довольствие, все полководцы и
все вожди федератов всегда показывали большее число мечей и коней, чем на
самом деле. Кирилл поступал, как другие, ибо нельзя быть белой овцой в
стаде черных.
Логофеты оспаривали списки, торговались: так всегда велось в войске
империи. Низшие начальники подражали высшим, и даже сам Асбад не мог бы со
всей точностью сказать, сколько у него всадников. Не семь тысяч сто
двенадцать копий, как стояло в последнем списке. Тысяч шесть, должно быть.
В самом худшем случае и при всей ловкости Асбада - пять с половиной тысяч.
"Уже сейчас конница из Тзуруле находится к северо-востоку от
варваров. Скоро, по мере передвижения их к Юстинианополю, она окажется в
тылу славян, отрежет им путь к отступлению и потеснит к узости Гебра, на
мои легионы", - думал патрикий Кирилл.
Более осторожный, чем Гераклед, старый патрикий, дабы не искушать
Судьбу преждевременной похвальбой, воздержался сообщить в Палатий о
ловушке, расставленной славянам.
Кирилл просил префекта Дакии, имевшего резиденцию в Сардике, выслать
войско к Филиппополю, дабы оно совместно с городским гарнизоном ударило на
восток вдоль Гебра.
Так славянское вторжение обхватывалось с запада, востока и севера. Юг
был заперт Родопским хребтом. В двух местах, доступных для конницы, стояли
крепости. Да напомнит Божественному труба Победы имя верноподданного
патрикия. Кирилл мечтал дожить в Византии остаток своих дней.
Как все военачальники, много общавшиеся с варварами, Кирилл, противно
освященной веками римской традиции, научился не обременять солдата на
походе переноской тяжести. Вместо семнадцатидневного запаса муки, масла,
соли, вина и груза лагерного инструмента легионер нес на себе лишь
двухдневный запас хлеба и сыра. Продовольствие, колья для палаток,
палатки, лопаты, кирки, топоры, пилы, варочные котлы, таганы - все
сопровождало манипулы на телегах, упряженных быками. Солдат, идущий против
конных варваров, должен быть свежим для боя.
Выступив утром, Кирилл назначил ночной привал в ста десяти стадиях от
Юстинианополя. Легионы достигли места в третью четверть дня. Почти
одновременно прибыл обоз: скорость шага латной пехоты немногим
превосходила ленивую походку быков. Пища была сварена до сумерек.
Кирилл в красной тунике полководца поверх панциря обходил лагерь.
Солдаты докучали высшему начальнику назойливыми жалобами. Это было
знакомо, неизбежно, необходимо. Небрежение начальников имело следствием
низкую дисциплину. В походе, сознавая свою необходимость, солдаты спешили
воспользоваться быстротекущим часом.
Недоплаты. Невыдача замены изношенной одежды. Опять недоплаты. Писцы
записывали имена недовольных, содержание жалоб, имена свидетелей. Кирилл
обещал исправить несправедливости.
В первой когорте второго легиона Кириллу показали дротики с такими
мягкими наконечниками, что острия тупились о дерево щита, вместо того
чтобы вонзаться. С грубыми ругательствами солдаты обвиняли начальников в
сделке с поставщиками. Кирилл обещал расследовать и отставить легата,
командующего когортой. Легионеры не отпустили патрикия, пока он не
назначил легатом названного ими центуриона.
В другой когорте патрикию пришлось осматривать сапоги и убедиться в
негодности кожи.
Полководец обещал, обещал... Легионеры кричали, проклинали,
требовали, торговались.
Тихой и теплой ночью начальник и солдаты спали под звездой. Сон
стариков легок. Проверяя караулы перед рассветом, Кирилл убедился, что
многие спали на посту. И не только опираясь на копья, что было старой, как
война, уловкой солдата, но и лежа.
На угрозы штрафом солдаты отвечали с ворчливым хвастовством: они
живьем съедят варваров.
Первые сто шестьдесят стадий от Юстинианополя на запад имперская
дорога была проложена левым берегом Гебра.
Дневной привал второго дня похода пришелся у моста через Гебр -
дорога переходила на правый берег реки. Здесь речная долина, упираясь в
лесистые стены гор, своей шириной не превышала пятидесяти стадий.
Перед мостом стоял, слегка покосившись, массивный столб. Фракийская
земля настойчиво засасывала тяжелый камень. Но еще различались римские
цифры, высеченные два с половиной столетия назад, в правление базилевса
Константина: МСССССХХХIV.
Тысяча пятьсот тридцать четыре стадии от византийского Милия, который
стоит на площади Августеи перед зданием сената.
Дорожная застава, устроенная в виде предмостного укрепления, со
стенами и с двумя башнями, соединенными аркой, перекинутой через дорогу,
была пуста. Селение в двадцать или двадцать пять домов, расположенное
недалеко от моста, тоже было брошено.
Центурион, обязанный проверять всех, кто пользуется дорогой, отошел в
Юстинианополь при первом известии о варварах. Жители убежали в
Юстинианополь или спрятались, где смогли и сумели.
Солдаты увлеклись поисками спрятанного имущества в домах, во дворах,
в погребах. Когда буксины призвали к продолжению похода, многие легионеры
опоздали встать в ряды. Бежать в латах доступно лишь опытному атлету.
Отставшие присоединились к обозу, устраивались на телегах. Начальники
закрыли глаза. Легионы шли шумно, весело.
Война есть солдатское счастье.
На расстоянии полуперехода латной пехоты к западу от моста через Гебр
и к югу от имперской дороги долина реки была всгорблена невысокой, но
крутой горкой, одетой серыми грабами.
С дороги горка эта не была очень заметна. По сравнению с вздыбленным
сзади Родопским хребтом, который наваливался дикими кручами и казался
совсем близким, возвышение терялось для глаз. Его давила гора, известная
под названием Козьей.
Зато с вершинки внучки Родопов как на ладони были и долина Гебра, и
вся дорога, и мост с малой крепостцой. В широком ущелье бежала маленькая,
но буйно-пенистая речушка. Здесь росское войско нашло себе удобное укрытие
и от солнца, и от глаз ромеев.
Далеко перед собой походный князь Ратибор выпустил разъезды. Всадники
парами крались по опушкам, прячась в тени, зоркие - свои, ненаемные. Еще
до перехода легионами моста росские подвижные заставы обнаружили сначала
ромейские дозоры, опередившие легионы на версту, заметили и легионы. Сами
же остались невидимы.
Привал на вторую ночь, заранее намеченный Кириллом на карте, пришелся
верстах в четырех к северо-востоку от грабовой горки.
Пусто было перед ромеями. Конница Владана в своем движении к
Филиппополю и россичи, направляясь на восток, опустили завесу,
непроницаемую даже для имперских лазутчиков-соглядатаев.
Двадцативерстный переход в летнюю жару нелегок для панцирной пехоты.
Устало и без особого порядка манипулы разбирались на ночлег, а Ратибор и
росские сотники считали легионеров с такой же точностью, с какой Рикила
считал их самих на дунайской переправе.
Пехота старого Рима не ложилась спать, пока не бывал отрыт ров кругом
лагеря, пока земляная насыпь не ершилась рогатками из острых кольев, пока
лагерь-крепость не закрывался тремя воротами. Потом, привыкнув играть
императорами, солдатская вольница освободила себя от тяжело-нудной
каждодневной работы. Хотя отощавшие духом юстиниановские легионы и
отучились распоряжаться престолом империи, но завоеванное ранее
сохранилось, и в походах солдат можно было заставить окопаться лишь при
очевидной опасности.
Подходил обоз на быках, манипулы разбирали припасы. Потянули дымки
из-под котлов. Солнце клонилось к Родопам. Медленно, медленно поползли
маленькие отряды - ночной караул, остановками обозначая границу лагеря.
В тихом воздухе лагерный дым не покидал место стоянки. Скоро дым
вместе с ночным туманом от Гебра утопит ромеев в бледном озере покоя и
сна.
Походный князь Ратибор, и старый Крук, покинувший для нападения на
империю и князь-старшинство в бывшем роду изменника Плавика, и все другие
старшие, на ком лежал ответ перед Росью за целость войска, не с легким
сердцем переступили имперскую границу. У себя россичи успели отдохнуть от
каждолетнего страха перед Степью. Ромейская империя по-прежнему мнилась
каменной громадой, в которой на золоте и сам в золоте сидел базилевс
Теплых морей, охраняемый непобедимым войском-легионом.
Десять лет князь Всеслав размышлял о походе на империю, десять лет
засылались лазутчики к уголичам, к тиверцам и возвращались к князю с
невесомой добычей рассказов о ромеях.
Хорошо в бою старому, опытному всаднику, когда под ним молодая
лошадь. Он и удержит ее пыл, и направит по своей воле. Ратибор вел сотни
молодых россичей, полных силы, задора, удали. Победа под Новеюстинианой
убедила войско в превосходстве над ромеями. Тут-то и нужно крепче взять в
руки поводья.
С осторожностью, в которой жил страх перед неизвестным, Ратибор
вступил в битву с легионом Геракледа. Он зорко следил за ромеями, когда
они шли к смертной для них поляне.
Мощно они шли. В твердых доспехах, в твердом строю. Храбро стояли под
стрелами. Храбро хотели напасть, верен был их порыв. И вдруг они сразу
сломались, как гнилой сук. И своих потом предали. Правду говорил Малх: у
ромея сердце подточено, как червивое яблоко. Империя - золотой плод,
твердый только снаружи.
Шесть тысяч имперских солдат легли спать в открытом лагере. Место
удобное, открытое место.
Когда засветились звезды, Ратибор пошел с сотниками, с полусотенными
старшими разведывать подходы к ромеям.
Были с походным князем старые товарищи Мстиша, Мужко. Был седоусый
Дубок, давнишний воевода былых илвичей, ныне неотделимых от россичей.
Из молодых сотников Ратибор выделял Мала. Кощей-нянька князь-старшины
Велимудра вырос в ладного воина.
Ощупывая землю, примечая пенек, кустик, деревце, росские старшие так
близко подходили к ромейским сторожевым, что могли бы живьем заарканить.
Россичи умели красться мышью, умели скрадывать настоящую дичь. На том
росли.
С тех времен, когда человек стал селиться в равнинах, волк научился
по ночам подходить к жилью. Издавна собака знала, что человек в темноте
для нее плохой защитник. Чуя ночью сильного и умного врага, собака
отступала.
Перед рассветом волки уходили. Собаки смелели, но еще не решались
покинуть ограды жилищ.
В этот час - между волком и собакой - росские сотни, ведя коней в
поводу, копились на опушках к югу от имперского лагеря.
Заботой префектов провинций в обе стороны от имперских дорог от
кустов и деревьев очищались полосы в несколько стадий. Путешественники
лишались тени, зато вырубка леса мешала злоумышленным подданным устраивать
засады на подданных законопослушных. Горы служили убежищем
разбойников-скамаров, которые иногда нападали даже на караваны,
следовавшие под охраной солдат.
Патрикий Кирилл отвел легионам лагерь вдоль Гебра, за чертой
имперской дороги, которая послужила границей для ночных караулов.
Летняя ночь коротка. Солдаты спали под охраной дремлющих постов.
Светает. Уже различаются пальцы рук. Видны сторожко поставленные уши
лошади. Глаз коня темен как ночь. Рука ложится на конский храп, готовясь
сжать ноздри, чтобы лошадь не выдала ржанием.
За дорогой зажегся первый огонек. Ромейскому повару не спится, он
раздувает угольки, спрятанные с вечера под золой.
Шепотом передается слово приказа. Медленно поднимается нога. Носок
нашел стремя. Толчок - всадник в седле. Лошади переступают волнуясь. И
поджимают задние ноги, готовятся.
Вот и княжой свист, от которого сейчас посыплются листья с ромейских
деревьев.
Вздрогнули караульные. И страшные, причудливые сны мгновенно явились
перед закрытыми глазами вольно дремлющих легионеров.
Над рекой лежал туман, туман закрывал фракийскую низменность, и
лагерь казался берегом Теплого моря.
Земля рванулась под копытами. Упруго-послушная, она, как тетива,
метнула всадников.
Прыжок, прыжок, прыжок! Кони, истомившись в докучливом бдении,
состязаются между собой в огне пылкой страсти.
- Рось! Рось! - и еще и отовсюду: - Рось, Рось, Рось, Рось!
Мгновение ока. И вот развернувшиеся сотни уже пронзили будто бы
широкое и такое ничтожное для конных поле между опушкой горного леса и
дорогой.
Пронзили, прострелили собой и пошли, пошли лагерем. По ромеям, над
ромеями, сквозь ромеев.
Страшен вид скачущей конницы. Всадник громаден. Его напор неотвратим.
Пешего побеждает чувство собственной беспомощности.
Ромейская пехота умела встречать конницу, меча дротики из тесного
строя, первый ряд которого принимал коней на острия тяжелых копий. Легионы
Кирилла не получили времени.
Ночная стража была раздавлена, как молотом на наковальне. Бывалые
солдаты, сжавшись в комок, бросались на землю. Лошадь, как смерти, боится
упасть и, пока не обезумеет в битве, не наступит на мягкое тело человека.
Растерявшиеся бежали в бессмысленной надежде уйти от конных.
Спина, толстая от панциря. Торчат боковые застежки, как пальцы.
Растопыренные руки пашут воздух. Часто, часто, но будто на одном месте
топчут ноги. Темная полоса кожи под светлой каской над вырезом панциря.
Удар. Труп.
Гонимые ветром войны, росские сотни взяли лагерь и с дороги и вдоль
реки.
В сражении под Новеюстинианой россичи показали уголичам несравненное
искусство стрельбы. Не было сейчас уголичей, чтобы было кому полюбоваться
наездниками.
Россичи получили от ромеев первый урок - имперский солдат не умеет
стрелять и не устоит перед луком. Ныне усваивали второй - легионы не умеют
отдыхать лагерем.
С мечами в обеих руках Ратибор легкими будто бы ударами сбил трех или
четырех ромеев, пытавшихся заносчиво помешать своей Судьбе.
Мало кто в лагере успел просунуть руки в панцирь. Немногие взялись за
оружие. Вездесущие всадники были бесчисленны, как войско архангелов,
павшее с неба в отмщение за грехи христиан.
У страха быстрые ноги. Много ромеев догадалось искать спасение в
Гебре. Горная река не была полноводна сухими днями лета, но быстра. Кто-то
тонул, то ли по неумению плавать, то ли бросившись в воду с оружием.
Со свистом, с гиканьем, как гонят непослушный табун, россичи плетями
гнали вон из лагеря толпы пленных, чтобы те не успели, опомнившись,
взяться за оружие, которое было разбросано повсюду, подобно щепе и веткам
на лесосеке. В лагере остались тела неразумных или медленных умом.
- Куда полон девать? - спросил Крук походного князя. - Их раза в
четыре более чем нас. Не упасешь такое стадо. Уголичей нет, чтобы им
продать. Нам они ни к чему. Кормить их, что ль! А не побить ли их, лишнего
времени не тратя?
- Один ты их не посечешь, Старый, - ответил Ратибор. - А он, - князь
указал на Мала, - будет ли тебе помогать? Спроси его.
Мал отвернулся. Шрам на лице подтягивал верхнюю губу, топорща ус;
никто не сказал бы, то ли смеется молодой сотник, то ли просто слушает.
Махнув плетью, Мал ответил с презрением:
- Этих-то бить! Будь они хазары...
5
На высокой лошади под седлом с крутой лукой, в доспехах, травленных
ореховой краской, Малх ничем не отличался от россичей, не будь у него
черных бровей, не будь черных усов, хоть и битых проседью.
Как все, Малх брил щеки и подбородок. За два десятка лет усы отросли
косами, пушистые концы которых доставали до груди. Малх обучился росской
езде, искусству более легкому, чем стрельба из лука, конь под ним шел,
слушаясь мысли наездника.
Всадник прочесывал толпы пленных в поисках начальников. Перед ним
шарахались, как бараны, в стадной судороге страха. Раненые перевязывались
обрывками туник и хитонов. Другие бессмысленно глядели на кровь, сочащуюся
из пореза острым клинком. Всклокоченные волосы, искаженные лица с
разинутыми ртами. Очень много было полуголых. Рубцы от плетей багрово
вспухали на лохматой груди, волосатой спине.
Привыкнув быть жестокими и получать жестокость взамен, внезапно
разбуженные и брошенные сразу на край существования между смертью и
рабством, солдаты сделались слабее, пугливее детей.
- Где комесы? Легаты? Центурионы? - спрашивал Малх. Его не понимали.
Кто-то плакал, стонал. Иные лежали или сидели, охватив голову руками,
переживая час неведомого ранее ужаса. Происшедшее еще не осознанно,
надежда уже потеряна. Беде как бы не доверяют, как не сразу мирится со
случившимся тот, кто потерял близкого.
Легионы были естественным зеркалом империи: бесправие, разрыв связей,
себялюбие, одиночество перед Властью, одиночество перед богом, смирение
вместо воли.
Легионы были способны в руках умелых начальников к смелому натиску: в
бою солдат хочет или не хочет, но защищает свою жизнь в стремлении убить
противника. Так же были способны легионы терять самообладание, бежать,
отдавая себя истреблению, и переходить на сторону противника. Легионы
империи нуждались в поступательном движении. Они достаточно стойко
оборонялись в крепостях и плохо - в поле. Отступать не умели. Охват войска
даже малыми силами превращал строй в стадо.
Малх услышал призывы страстной молитвы:
- Бог величайший, взгляни на грешника! Бог предвечный, смилуйся!
Прости меня, всемогущий! Храм, храм обещаю тебе! Храм! Храм! Помоги же
мне, владыка неба и земли! Верую, верую, верую!
Верования россичей дали душе Малха ясность, которой он раньше не
знал. Боги днепровских лесов не походили на полнокровных, страстных,
капризных обитателей эллинского Олимпа, боявшихся высшей власти Судьбы.
Ничего не было в росских богах и от непостижимо-троичного бога христиан,
пасшего беспомощных людей с безжалостностью эллинского Рока и карающего за
поступки, совершенные по его же воле.
Жизнь среди россичей освободила Малха от праздного гнета размышлений
о сущности божеств. Верить? Не верить? Никому не нужен ответ. Следовало
жить по велению совести. Потом погребальный костер поможет душе покинуть
бремя мертвого мяса и костей.
Кто это здесь молится богу, предлагая ему взятку по христианскому
обычаю, как базилевсу или сановнику?
Молящийся замолчал при виде Малха. Широкая кайма на его тунике
свидетельствовала о высоком положении владельца. Рядом с ним на камне
сидел старик в красной одежде. Метким ударом кончика плети Малх заставил
его поднять опущенную голову. Вглядываясь в окружающих, Малх заметил еще
нескольких, лицами или одеждой выделявшихся из солдатской массы. Позвав
товарищей, Малх выгнал за оцепление десятка два пленных.
Сановник снова забормотал молитвы, стараясь держаться поближе к
Малху.
- Ты думаешь, меня бог послал к тебе на помощь? - спросил Малх ромея,
отталкивая его ногой. Малху нужен был старик в красной тунике.
- Кто ты?
- Я Кирилл, патрикий империи, - гордо ответил старик. Его бритое лицо
в крупных морщинах сохраняло выражение достоинства.
- Кем ты был в войске?
- Я командовал двумя легионами.
- Куда ты их вел?
- Я хотел встретить славянских варваров, чтобы изгнать их из Фракии.
- Ты уже встретил их, - в Малхе проснулась ирония.
Кирилл не опустил глаз. В юности он испытал влияние стоической
философии, не противоречащее, по его мнению, основам христианской религии.
Патрикий был стар, он стремился к покою, но сумел принять поражение, не
теряя сердца.
- Я не встретил вас, - возразил патрикий. - Я был застигнут вами.
Наши судьбы могли бы сложиться иначе.
Участь пленников зависит от воли победителя, а воля победителя - от
обстоятельств, что Кирилл хорошо понимал.
Не так давно главнокомандующий Запада Нарзес через несколько дней
после сражения приказал зарезать шесть или семь тысяч пленных. Большинство
из них были перебежчики из имперских войск, но кто, особенно в Италии,
считался с прежними кампаниями солдат? В действительности же Нарзес не мог
обременять свое войско охраной живой добычи, а поблизости не нашлось
портов для вывоза из Италии побежденных. А будь порт - не хватало
кораблей. Никто и не подумал упрекнуть главнокомандующего за устроенную им
бойню.
Сейчас Кирилл предполагал, что уже избег общей участи, которую он был
готов принять. Варвар, беседующий с ним, не откажется от выкупа. Какова
будет судьба солдат? Она могла оказаться самой жестокой, что не лишит
Кирилла внутреннего покоя и уважения к себе.
Между солдатами, ходившими под знаменем империи, и полководцами,
которые служили ей, не было духовной связи. Вожди варваров, глядя на новое
для них через узкую щель собственного миропонимания, могли постичь или
усвоить империю лишь после долгого общения с ней.
Кирилл не собирался кланяться варварам, которые были для него столь
же низкими, как имперский охлос. Предстояли дни лишений, придется терпеть.
Малх не захотел праздного словесного состязания с гордым патрикием.
- Кто этот? - спросил он Кирилла, указав плетью на доброго
христианина.
- Светлейший Александр, логофет, - ответил патрикий.
- Хорошая добыча! После щуки - жирный осетр. - Росская плеть просекла
кожу на щеке Александра. Сборщики налогов - пиявки, логофет - спрут.
Сановник вцепился в стремя славянина.
- Не торопись, подожди, светлейший, - льстил логофет варвару,
владевшему эллинской речью. - Выкуп, выкуп! Я бессильный старик, старик.
Не убивай. Я заплачу тебе цену десяти молодых рабов!
Малх думал, что вечность прошла с дней, когда он был не человеком, а
подданным. Непослушное сердце, почему в тебе очнулась старая злоба?
Схватив логофета за ухо, Малх обещал:
- Может быть, я и отпущу тебя, и даже с целыми ушами, носом и
пальцами. Если ты будешь послушен, как агнец, червяк!
За умение закругленными ножницами обрезать золотую монету так, чтобы
она не потеряла форму, византийцы прозвали логофета Александра Псалидионом
- Ножницами.
Недавно он был послан во Фракию, дабы еще раз доказать, что розга
сборщика налогов полезнее меча полководца. Вторжение варваров застало
логофета в Юстинианополе. Префект Фракии оставил город на одну когорту, и
логофет счел палатку полководца, защищенную двумя легионами, более
надежной, чем городские стены.
Час шел ранний, но солнце пекло. Ратибор приказал подогнать пленных к
реке. Пусть пьют. У россичей не было зла к ромеям. Умея судить о других
только по себе, россичи видели в имперских солдатах защитников родной для
тех земли.
Малх удобно расположился на скамье из щитов. Перед ним стояли пленные
начальники. Ратибор, разминая ноги, пришел пешим. Гнедой жеребец,
раздраженный запахом и видом чужих, шел за князем, злобно прижав уши,
готовый зубами и копытами наказать прикосновение незнакомой руки.
- Что делать с пленными? - спросил князь Малха.
- Продать.
- Кому?
- Их же начальникам.
Малх успел обещать логофету обычную участь неплательщика налогов:
пытку каленым железом, розги.
- А потом, светлейший, ты будешь посажен на толстый кол.
Со слезами, с призывами бога в помощь Александр обещал заплатить
выкуп в тысячу золотых статеров, несколько более двенадцати литров-фунтов.
Забыв меры имперской жизни, Малх брал дешевую плату.
Патрикию Кириллу Малх сказал:
- Ты отдашь за каждого солдата по два статера. По сто статеров за
каждого начальника. За себя - двести. И за город - две тысячи. Иначе мы
сожжем твой Юстинианополь.
- Но уйдешь ли ты из империи, получив деньги? - спросил Кирилл. В
старом полководце было нечто внушавшее Малху симпатию. Патрикий нравился и
Ратибору, который, не понимая слов, следил за выражением лица человека в
красной одежде. Дело слаживалось, выход нашелся. Бойня безоружных претила
Ратибору. Выпустить же пленных просто так казалось бессмысленным.
Человек в белом что-то быстро сказал Кириллу.
- О чем он? - спросил Ратибор Малха.
- Этот остроголовый - главный хозяин золота. Он сердится на главного
военачальника, что тот с нами не торгуется.
- Купец, - сказал Ратибор.
Малх обратился к Кириллу:
- Побежденный не спрашивает победителя. И ты не задаешь вопросы
твоему базилевсу. Плати.
- Я заплачу, - так же спокойно согласился Кирилл.
Сделка совершилась, и спины побежденных начальников выпрямились.
Осмелев, логофет Александр подошел к Малху.
- Я обнищаю после выкупа, - шепнул ромей. - Скинь мне половину. И я
сообщу тебе нечто более ценное, чем все золото, которое ты хочешь
получить.
- Я сейчас узнаю даром, - пригрозил Малх, положив руку на нож. Но
логофет успел обдумать возможные последствия своего предложения.
- Я не буду спорить с тобой, я не святой мученик. Подумай. Терзая мое
грешное тело, ты потеряешь время, и ты не узнаешь подлинную цену слов,
вырванных железом. Замучив меня, ты еще и лишишься золота.
- Ты прав, - согласился Малх.
- Ты обещаешь? - настаивал Александр, смелея от жадности и надежды.
- Если твои слова стоят того.
- Считай же сам, - тихо исповедовался сановник. - В Тзуруле стоят
шесть тысяч конных. Они считаются лучшими наездниками империи. Они уже
рыщут в поле, чтобы вас раздавить. Вас же мало.
- Да, твоя новость стоит денег! - Малх встал я обратился к пленным
начальникам: - Светлейший Александр говорит: шесть тысяч конных вышли из
Тзуруле, чтобы напасть на нас. Правда ли это?
Логофет замотал головой, защищаясь жестами от обвинения в
предательстве: нет, нет, это не он, не он!.. Ромеи молчали. Малх угрозами
вынудил первое признание одного из центурионов. Остальные подтверждали.
- А ты, патрикий? - спросил Малх последним Кирилла.
- Это правда. И я не вижу здесь тайны. Шесть тысяч конных - не змея в
камышах, ты скоро узнал бы о них и сам, - говорил патрикий, спасая честь
свою и других. - К сожалению, я приказал Асбаду отрезать вам дорогу
отхода. Вызови я конницу к себе - и ты сейчас уподобился бы зеленому
желудю, прочно висящему на дубе, - с горечью продолжал Кирилл. - Таков
промысел бога, наказавшего нас за грехи наши. Не вы, люди, победили нас,
но бог всеведущий и всемогущий, который от века определил Судьбу каждого,
даже скота бездушного, - утешался Кирилл, как бы предлагая своим
подчиненным, спрятав голову под крыло, закрыться словами от несчастья.
Домик... Пусть из жердочек, пусть со стенками из соломы, но все же
под крышей. На Малха потянуло знакомым запахом. И он ведь когда-то строил
себе подобные хижинки, склеивая былки мертвой травы липкой паутинкой
рассуждений философов и засыпая щели песком, почерпнутым из христианских
учений. Когда-то и Малх гордо глядел на других, которые тоже тщились
доказывать, что все есть ничто, а ничто - все.
Тленный яд хитрых слов. Но так легче, проще жить в несчастье - это и
вспомнилось Малху.
Не давая ромеям возгордиться и опомниться, Малх продолжал допрос. В
самой Византии находятся только палатийские войска. И стража городского
префекта. Не одиннадцатый легион, как прежде, а отряды, навербованные
среди варваров-федератов. Слова пленных подтверждали известное от купцов и
сообщенное Владаном.
Арсенал в Юстинианополе пуст. Запасы доспехов и оружия были
использованы при снаряжении разбитых сегодня легионов.
Закончив, Малх посмеялся над логофетом Александром:
- Патрикий Кирилл сбил твою цену. Я награжу тебя тридцатью
серебряными миллиарезиями.
Сто шестьдесят фунтов золотой монеты с ликом базилевса Юстиниана
попали в росский плен. Четыре пуда, вьюк одной лошади, и богатство, и
великая сила, спрятанная в кожаных мешках. До сих пор редко и по одному
желтые статеры попадали на Рось, чтобы сразу вернуться к ромейским купцам.
Под надзором всадников пленные ромеи собирали урожай с поля своего
разгрома. В кучи, как в копны, копились каски, панцири, поручни, поножи,
пояса, ножи, кинжалы, мечи, дротики, копья. Сердце радовалось богатству
большему, чем взяли на хазарском побоище.
Кое-что не подошло. Луки, будучи растянуты на всю силу, ломались в
росских руках. Не понравились и щиты, длинные, в виде мелкого корыта.
Чтобы ничего не оставить побежденным, щиты и луки сожгли.
Узнав, что им не грозит ни смерть, ни рабство, легионеры ободрились и
осмелели столь же легко, как впали в отчаяние. Среди солдат были знавшие
славянский язык, нашлись и ромейские славяне. Россичи с живого голоса
узнавали жизнь имперского войска.
Солдаты служили не для защиты земли, но за деньги и корм. Оружие было
чужое, данное им для службы, вот почему солдаты без горя с ним
расставались. Солдатам - все равно. На вопрос о роде, о семье они
смеялись, делая странные жесты.
Иные предлагали победителям свою службу, осведомляясь о плате. Поняв,
россич сторонился от такого, пригрозив плетью.
Беззаботность пленников, вначале будто забавная, быстро стала претить
непристойностью. Любопытство, удовлетворившись, превратилось в
брезгливость, брезгливость сменилась недоброжелательностью.
Нелюдь нечистая, их и сравнить не с чем, у россичей нет таких.
Все припасы с телег россичи взяли себе, пленным же для котла дали
несколько быков и указали взять убитых и раненых лошадей.
Жестоко забивают скотину ромеи, жадно хватают куски. Гляди, там
подрались из-за мяса! Начальник их разнимает? Побили и его... Одного дня
без еды потерпеть не могут. К таким в руки не попадайся. На Роси псы
лучше. "Зря мы этих щадили, бить бы их сразу горячей рукой", - говорили
иные россичи.
Под вечер пленных согнали, сбили в тесную кучу и того, кто не скоро
послушался и отстал либо вздумал тянуть с ленцой на указанное место, с
охоткой подбодрили плетями. Утром не пустили к реке, чтобы напиться.
Пленных опять обуял страх. Верующие, подражая древним христианам,
исповедовались друг другу.
К полудню следующего дня прибыл выкуп. Пленных гнали до моста через
Гебр, гнали бегом, понуждали плетями, чтобы скорее избавиться.
Навсегда запомнились легионерам и их начальникам славянские всадники,
чем-то разгневанные, запомнились суровые лица с длинными усами и общность
с конем, напоминавшая сказочных кентавров. Таких во Фракии еще не видали.
...Россичи поднимались по речке за горкой, которая закрывала их от
ромеев перед нападением на лагерь. В широком русле спешила тощая струя.
Лес подступал вплотную с обеих сторон. Нависшие скалы грозили людям,
непривычным к горам.
В белых, обкатанных камнях речка то исчезала, то опять выходила на
свет дня. Там, где мягкая земля сползала в русло длинными языками, копыта
кабанов и оленей протолкли дорожки.
Послышался шум падения воды. Русло уперлось прямо в гору, как в стену
исполинской крепости. Сверху в каменный котел слетал пенный ручей.
Здесь Крук с молодцами из своей сотни нашел удобную похоронку для
добычи. В отвесной стене на высоте полутора десятка локтей зияли черные
пасти трех пещер. Крук заготовил лестницы.
Летучие мыши, разбуженные факелами, метались под сводом. Пол и стены
пещеры были выбелены, как известью, пометом нечистых - не птиц, не зверей.
Чуть не доверху набив большую пещеру, россичи раскачали камни над
входом. Обвал заткнул дыру, оставив сверху малый продух.
Походный князь избавился от тяготы добычи тысячи в две пудов. Не
время таскаться с ней. Где-то рыщет пятикратно сильнейшая конница ромеев.
Этих врасплох не захватишь. Биться с ними будет куда труднее, чем с
пешими.
Перепуганный варварами, в отчаянии от потери пусть малой, но дорогой,
как палец, части имущества, логофет Александр Псалидион уехал в Византию.
Перед лицом Божественного Александр верноподданнически уличал префекта
Фракии Кирилла в позорном поражении и в обогащении варваров. Растерявшись,
патрикий лишился ума, мужества, пресмыкался перед варварами, выдал им
тайны империи и, разорив казну, даже не добился, чтобы варвары обещали
уйти из империи.
Кирилл, не будучи в состоянии покинуть провинцию, доносил
Божественному в письмах о предательской выдаче логофетом военной тайны.
Базилевс размышлял, на долгое время повесив над головами жалобщиков меч
неизвестности.
Наконец обоим было сказано, что Священная Казна ждет внесения донатия
- добровольного приношения.
Люди слабы и грешны. Божественный Юстиниан, свыше постигнув природу
человека, был милостив к грязи, из которой он мудро лепил Власть и свою, и
будущих базилевсов.

Продолжение