РУСЬ ИЗНАЧАЛЬНАЯ.

Глава 14

1

Непролазная чаща деревьев, венчавшая Козью гору, давила узкий разрыв
в скалах, откуда срывался водопад.
Шорох и шелест, шипение и бульканье - в самые сухие дни не
прекращалось громкозвучное падение воды в каменную чашу под отвесной
кручей.
Во время зимних ливней и летних гроз небо падало на землю морем,
прорвавшим плотины берегов. Тогда водопад ревел дурными голосами дьяволов.
Но и в солнечные дни в водяной пыли шевелилось многорукое, многоногое
тело. Оно хотело высунуться и пряталось опять в страхе перед знамением
креста. Вот, вот, гляди - плечо, грудь, прозрачные, соблазнительные.
Прочь! Не смотри! Неблагочестиво искушать себя излишним вниманием.
Сатана умеет пользоваться взорами людей, чтобы облечься плотью.
Сам Сатана и его воинство суть падшие ангелы. Здесь, в водопаде,
нашли себе убежище и бывшие боги эллинов. Их природа иная. Они были
созданы Сатаной в его стремлении подражать богу. Может быть, кроме них,
прячутся тут и древние боги Фракии, которых изгнали эллинские боги. Все
они, сплотившись в борьбе против Христа, больше не враждуют одни с
другими.
Бог един в трех лицах, дьяволы - неисчислимы. Они нападают на
церковь, порождая схизмы-трещины в теле ее. Божественный Юстиниан жжет
еретиков.
Подданные-фракийцы утверждали, что каменный котел под водопадом не
имел дна. Кто измерял его глубину?
Кто-то. Никто. Людям здесь нечего делать. Проезжая или проходя по
имперской дороге мимо Козьей горы, люди показывали друг другу на устье
ущелья. Внутри его, под самой горой, находится нечистое место с дырой,
которая сообщается с адом через пещеры, тянущиеся под землей на тысячу
триста стадий. "Может ли быть?" - спрашивал новичок, чувствуя холод на
спине и мурашки по всему телу. "Конечно. Разве ты не знаешь, где ад? Под
землей. Не провались в вечный огонь".
Этих мест боялись. Но не все. Устроившись на ветках корявого дубка,
над водопадом висел длиннобородый и длинноволосый человек. Вначале его
сковало любопытство. Потом сознание небывалой удачи дало силы не
шевелиться долго, судя по солнцу, более четверти дня.
Шершень сел на волосатую руку с кожей фиолетового оттенка. Злое
насекомое прилаживалось, вонзить или не вонзить жало. Рука зудела от
щекотки лапок, вооруженных острыми коготками. Преследуя лошадей, стая
оводов вторглась в ущелье. Из его прохладных теней серые мухи-палачи
взвились к солнцу. Одна из них походя и небрежно просекла щеку человека.
Капли крови застыли в бороде. Человек не дрогнул. Он стойко вынес бы и
настоящую боль.
По птичьему полету от него до пещер было шагов шестьсот. Из них по
крайней мере четыреста приходилось на высоту. Никакой лучник не добросил
бы стрелу, ни один ползун по скалам не одолел бы подъем.
Георгий, блеснувший в Византии короткой известностью под кличкой
Красильщика, боялся спугнуть варваров. Он опасался знакомого всем
коварства Судьбы, которая любит сразу и дать и отнять, как случилось в дни
восстания Ника, как было в другие дни, как произойдет во многие дни,
которые родятся из Вечности.
Давным-давно улетел шершень. Кровь на щеке запеклась. Уходит
последний скиф, бережно ведя по камням верховую лошадь, освобожденную от
вьюка. Тонкая струя водопада шипела на скале. Хватая крепкими пальцами
босых ног корни и выступы камней, Георгий карабкался на гору, уверенный в
себе, как лесной зверь.
Вершина хребта поднималась на полторы тысячи локтей. Издали Родопы
действительно были похожи на острую спину громадного животного. Люди
находили себе место на позвонках, между остриями остистых отростков.
Вершина Козьей горы была длинной и почти плоской поляной, плотно, без
малейшего просвета окаймленной лесом. Крепость. Север отрезан недоступным
обрывом. С юга - такие же, если не еще более дикие кручи, которыми граниты
и гнейсы, построившие хребет, обрываются в долину реки Арды. На Западе,
всего стадиях в шестидесяти от края поляны, хребет рассекла
трещина-схизма, такая же глубокая, как между Христом и Сатаной. По дну ее
люди пробили дорожку от долины Гебра к долине Арды. Только к востоку и
только для того, кто знал, можно было спуститься отсюда к нижнему течению
Арды, которая впадает в Гебр недалеко от Юстинианополя.
Олени в поисках сладких трав, кабаны, которые осенью и зимой ищут
опавшие желуди, волки, преследующие оленей и кабанов, кое-как одолевали
Козью гору с востока.
Старики не лгут: им кажется. Старики верят невероятному - не следует
оскорблять старость возражениями. У старика Васса в молодости был лук,
посылавший стрелу на семь стадий. Васс убил медведя ножом, и туша зверя
раздавила бы удальца, не стащи ее собака. Васс быками вытянул на берег
сома длиной в тридцать шагов, пойманного в Гебре, и священник приказал
похоронить добычу, в брюхе которой нашлись скелеты людей...
Летописей не было, не было и грамотных. Люди давно обосновались
здесь. Яблони и груши успели одряхлеть. Орех разросся в три охвата на
высоте человеческой груди.
Местные жители не считали себя какими-либо особыми людьми. Для
империи же беглые подданные, не платящие налогов, именовались
скамарами-разбойниками.
Старый Васс рассказывал: это он забрался сюда первым со своим луком,
с женой, имя которой он забыл; Васс втащил на веревках осла и ослицу,
бычка и телку. Как Ной в ковчег. И, как Адам, Васс, раскорчевав на поляне
первый югер, посеял первую пшеницу. Однако одному грушевому дереву явно
исполнилось не меньше ста лет, орехи же казались и еще старше.
Не на одной Козьей горе свивались убежища скамаров, и не только на
ней скамары сидели столетиями. Убежища в горах были, как и все остальное,
видимое и невидимое, созданы богом, конечно, который сотворил дьяволов и
человека, палача и жертву для него, гадюку, корову, маслину, цикуту,
пшеницу, префекта, скамара... И все прочее, что только может прийти на ум
и произнести язык, было вылеплено богом в его щедрости, которую священники
называют непостижимой и неизреченной.
А вот находить пищу, одежду, кров человек обязан сам. Скамары Козьей
горы, умея трудиться в поте лица, как указано богом, не могли вырастить
все им нужное. Например, железо. В отличие хотя бы от волка, от крота, от
птицы бог создал человека голым, с мягкими ногтями и тупыми, короткими
зубами. Это несправедливо. Из-за этого один человек, вооружившись, может
угнетать сто других. У волков так не бывает.
Труднее всего для скамара было достать оружие. Строгость империи,
разоружившей подданных, оборачивалась против подданных, но вредила и
скамарам.
Закон не видел случая, когда даже кожаный доспех был бы нужен
подданному. Тем более - меч. Нож с клинком длиннее семи пальцев и
заточенный с обеих сторон, как кинжал, свидетельствовал об умысле на
безопасность империи. Короткий клинок, обладание которым было разрешено
подданным, не доставал до сердца свиньи или быка, поэтому подданные
империи привыкли забивать скотину с жестокостью, непонятной варварам.
Подданные были беззащитны не только против варваров, но и против
разбойников-скамаров. Богатые землевладельцы из страха перед людокрадами
переселялись в города.
Зато самодельное оружие скамаров не позволяло устоять против войска.
Десять против одного - даже такое соотношение сил не обеспечивало скамарам
успеха. Мягкие мечи гнулись, и копья тупились от первого удара по доспеху
или щиту легионера.
Зимой, когда горная почва размокала или покрывалась ледяной коркой,
на Козью гору даже скамар мог забраться только с опасностью для жизни. Так
же бывало и в дни летних дождей.
Сколько лет он прожил здесь - пятнадцать, двадцать? Георгию не к чему
было считать годы, да и кто их считал. Индикты империи не распространялись
на Козью гору. Червячок страха все еще просыпался в ясные дни. Вероятно,
так было и со всеми. Никто не отказывался от скучной обязанности сторожа.
Вчера мальчик, выросший на горе, рассказал о конниках, замеченных внизу, у
водопада. Маленький дикарь знал мало слов, но имел хорошую память. По его
описанию, люди с лошадьми не были похожи на имперских солдат. Георгий
захотел сам осмотреть оставленные ими следы. Случай поднес ему подарок.
Георгий был счастлив удачей.
Слабым естественно жаться друг к другу. Так и построились скамары
около своего поля, разросшегося из первого югера, вспаханного старым
Вассом или кем-то еще.
Первый сложил четыре стены из обломков камня. Следующему пришлось
воздвигнуть только три, так как он встал спина спиной со старожилом. Улей,
в котором первый дом сделался первой ячейкой.
Появились женщины, разрасталось хозяйство. Первый загон для скота,
первый хлев. Скамары развели кур. Свиньи жили в лесу на участке, за
палисадом, опиравшимся на деревья, как на столбы.
Ямы, заросшие ежевикой, напоминали Георгию начало его жизни скамара.
Он вздумал вырыть ров и окружить поселок стеной. В его душе было слишком
много страха. Под тонкой почвой лежала скала, непосильно было ломать
камень. Тогда Георгий и его товарищ Гололобый были несчастны.
Георгий, согнувшись, вошел в длинную хижину. Толстые стены, на
которые пошел выломанный камень из ненужного рва, несли крышу из хвороста,
надежно смазанную глиной.
Здесь прохладно. Десятка полтора мужчин и женщин сидели и лежали, как
придется, на скамьях, сколоченных из расколотых клиньями бревен.
Раздражающе пахло свининой, сваренной на горьких и пряных травках. Вчера
были загнаны два кабана, неразумно соблазнившиеся спеющим полем.
Журчал и журчал голос рассказчика. Тихо подобравшись к котлу, Георгий
длинной вилкой, похожей на рыбачью острогу, вытащил кусок кабанины, еще
теплой, сбросил на деревянное блюдо и пустил в дело длинный нож. Лезвие
затупилось, подточить бы его на камне. Но рассказ был интересен, и Георгий
не решился мешать.
После торжественного провозглашения Ипатия базилевсом Георгий не
захотел пойти вместе с народом на ипподром.
- Ты хочешь ликовать? - спросил он Гололобого. - Ты хочешь кричать
"Осанна!", пока более достойные будут лизать руки нового базилевса и
отпихивать один другого? Оставь! Каждому свое, как говорил центурион,
наказывая солдата. Я найду нам обоим лучшее занятие.
Георгий увлек товарища и еще человек двадцать мятежников разумным
предложением: попользоваться чем придется в брошенном Юстинианом Палатии,
пока новый базилевс не установит старый порядок. Первым человеку никогда
не удается быть, постараемся быть не последними!
В саду Халке Георгий заметил охрану, и в его сердце закралось
сомнение. Правда, здесь стояла палатийская прислуга, разношерстное,
случайное войско. Внезапное нападение - главное, больше крика - разгонит
поваров, подметал, конюхов, наряженных солдатами.
Не то ангел-хранитель, не то здравый смысл бывалого солдата подсказал
Георгию забраться на крышу сената. Оттуда, как с горы, бывший центурион и
сегодняшний бунтарь Красильщик увидел порт Буколеон, полный кораблей,
заметил блестящие солнцем шлемы спафариев. Видел он, как ипасписты
Велизария плотной, будто сыр, массой вдавливались в восточные ворота
ипподрома. По страшным воплям, которые помнились Георгию много лет, по
начавшемуся было и прерванному бегству через Главные Ворота он сообразил,
что там не обходится и без готов с герулами.
Торопиться грабить брошенный Палатии, как видно, не приходилось.
Георгий без обиняков объяснил своим, что нужно разойтись и спрятаться куда
кто сумеет.
Сам он с Гололобым отправился в гостеприимную таверну. Хозяин снабдил
их овечьими плащами и сапогами из конской кожи. Слишком яркую примету
носил Георгий, чтобы думать спрятаться в городе, хотя нет лучше больших
городов для людей, превратившихся в крыс. Гололобый же просто стремился
подальше уйти от хозяина - инстинкт оленя, который бежит, пока хватит
дыхания.
Весть об избиении охлоса на ипподроме поднялась, как девятый вал в
море. К счастью для беглецов, волна перекатилась через их головы у ворот
Харисия. Самочинная охрана, которая ловила беглых прихвостней Юстиниана,
разбегалась, открыв всем, кто мог и хотел, простор полей.
Не великое счастье ждало и за стеной. Передвигающиеся по дорогам
империи были обязаны иметь свидетельства от префектов городов и мандаторов
провинций. Из страха перед разбойниками составлялись караваны. Рабы могли
ступить на дорогу, только сопровождая хозяина. Свободные, имея надобность
отправиться куда-либо, старались пристать к купцам или к именитым людям,
ожидая случая в городах или на выходах из селений. Но и караваны, следуя
закону, не брали случайных спутников без рекомендации известных людей, и
каждый был обязан иметь при себе справку от нотария, цехового старосты и
какую-либо еще. Будь иначе - слишком легко бежали бы колоны с земли,
приписные и сервы - с пашен, недоимщики - от сборщиков, рабы - от хозяев.
Такими оставались дорожки зверей через горы, ущелья, лесные дебри... И
судьба зверя, так как подданный, уклонявшийся от обязанностей перед
империей, переставал быть человеком. Враг империи. Каждый имел право взять
жизнь отверженного.
Дороги были перекрыты заставами. Зимний лес плохо прячет. Георгию и
Гололобому пришлось забраться на самый хребет Истанджу, который идет вдоль
Понта и вдоль полуострова.
Желто-зеленые листья на дубах гремели железом. Желуди сильно
родились, стада диких свиней паслись в дубравах. У беглецов не было копий
и луков для охоты. Они собирали желуди, жарили на кострах и ели горячими.
Пока хватало вяленого мяса и хлеба, данного тавернщиком, они не голодали.
К счастью, не было мороза. Холод, который оденет горы ледяной корой, убьет
беглецов так же верно, как имперский палач.
На запад, на запад! Ненастной ночью им удалось проскользнуть мимо
какого-то города. Георгий забыл название, а Гололобый тогда мало что знал.
Украв челнок, они переправились через Гебр. Арда дико вздулась от зимних
дождей, и самодельный плотик едва не погубил их. После Арды, терзаемые
жестоким голодом - здесь не нашлось и желудей, - они влезли на хребет и
попали в руки скамаров. Горные разбойники возвращались после налета на
какую-то виллу под Юстинианополем.

Тридцать пять мужчин. Двадцать две женщины. Десятка полтора детей и
подростков. Они жили в нигде.
Однако у них было кладбище. Был и священник, совершавший таинства
претворения вина и хлеба в кровь и плоть Христовы. Родившиеся в нигде не
понимали силы религии, но и они боялись ада.
Тихий молчальник Еввадий никогда не говорил о себе. По его случайному
слову Георгий понял, что священник бежал от костра. За что и где? Кому
какое дело. Вероятно, Еввадий был еретиком. Скамары не разбирались в
догматах. Необходимо иметь кого-то, облаченного благодатью для очищения от
грехов. Варвары не могли понять власть ромейского страха перед вечностью
адских мучений.
В своей горной берлоге скамары хотели оставаться вольными людьми.
Бывший центурион сделался вожаком на время вылазок, когда необходимость
общего действия заставляет всех слушаться одного. Сейчас Георгий не спешил
поделиться с другим своим открытием. Клад оружия требует осторожного
прикосновения. Таких скифов Георгий не видал. Неизвестное страшит. Оружия
же было столько, что можно вооружить по крайней мере полный легион.
Следовательно, варвары нанесли поражение провинциальным войскам Фракии.
2
Третий день комес Асбад, командующий имперскими всадниками, не
уставал преследовать скифов - славян, варваров, пришедших издалека. Третий
день пошел, как россичи уходили от ромеев.
Молодым воином, впервые вкусив начальствование над несколькими
другими, Ратибор состязался с хазарами в увертках на просторах степной
дороги. В то же лето стоял он против степняков, будучи княжьим подручным.
В другие лета приходилось Ратибору сражаться и самому, начальствуя войском
в коротких походах. То все было у себя, близко и служило на защиту земли.
Теперь Ратибор впервые водил войско далеко от Роси. Сюда и ворон
днепровский костей не заносил. Все - чужое. Нет простора для взгляда, куда
ни посмотришь - везде горы как стены. Ромеи защищают свое, россичи же,
подобно хазарам, пришли за добычей.
Ромеи обороняются плохо, они неумелы, беспечны, не могут стоять
лагерем, оградив себя от нападения. Пешие ромеи слабы, хотя искони
славились силой пехоты.
Каковы же они в конном деле? Два дня они гнались за россичами
тяжелым, неутомимым скоком. Конные полки состязаются не как отдельные
всадники быстротой скачки, но умным расчетом движения. Ромейские воеводы
вели стройные ряды всадников на тяжелых лошадях без спешки, чтобы
сохранить свежесть конской прыти к часу схватки.
По Фракийской низменности, к северу от реки Гебра, земля кажется
ровной человеку, привыкшему к горам. Всхолмления гладки, закруглены.
Стерты курганы, которыми засыпаны костяные пальцы гор, протянутые
Планинами к Гебру.
Пряно, крепко пахнет войско лошадиным потом, войлоком, сыромятью,
дубленой кожей, горячим телом всадника. На виду одни у других ходят
россичи и ромеи, конницей пропахла Фракийская равнина, и нет на ней
ничего, кроме конницы.
Разделенные пятью-шестью росскими верстами, оба войска
останавливались на отдых для сбереженья коней и видели огни костерков и
вместе наутро поднимались в седло.
Ромеи у себя. Зная равнину, они умели прикрыть свой привал речкой,
болотом.
Так хозяева и будут ходить настойчиво, умно, пока не подгонят чужих к
удобному для себя месту. Тогда, пользуясь силой числа, сдавят - и росским
некуда будет податься.
Однако же старая дорога, одна лишь известная россичам, была будто бы
еще свободна. Еще можно отступить по знакомому пути.
На третий день утро открыло широкие поля, удобные для скачки. Не будь
далеких гор, которые заслоняли землю на севере, юге и западе, оставляя
свободным только восток, россичи сказали бы - здесь степи. Речка в твердых
берегах несла чистую воду. За ней, выпоив коней, в полдень остановились
россичи. Верстах в четырех ромеи копились темным стадом.
Чего ждут они? Э! Гляди, князь, глядите, сотники, глядите, воины!
Подобно птице, лениво вытягивающей одно крыло, ромеи выталкивали
часть своих, остро удлиняясь вправо. И уже не по-птичьему крыло оторвалось
и потекло многими сотнями конских ног. А влево, в точности повторяя
движение первого крыла, тоже пошла конница после перестроений, которые
остались невидимыми по дальности. Ромеи разбились на три отряда. И стало
возможным точнее, чем ранее, счесть ромейских всадников. Логофет Александр
не солгал, не обманул и патрикий Кирилл. Пять с лишним тысяч всадников,
вся сила ромейской конницы из крепости Тзуруле охотилась за россичами с
главной заботой: чтобы варвары не ушли безнаказанно.
Ядро ромеев приближалось едва заметно. Крылья же перемещались быстро
и наискось, чтобы, как двумя руками, охватить россичей.
Из темных ромейские ряды сделались светлыми. На солнце засверкали
начищенные до сияния железо и медь. Ромеи сняли со шлемов и лат чехлы из
просмоленной холстины и сбросили с наконечников копий кожаные ножны.
Бог, стоящий над вселенной, сотворил все своей волей, своим
произволом создав судьбу всего живущего. Исполняй волю творца, который
заранее все решил без тебя, - так верили ромеи.
Своей волей жил россич, а на небе находил твердую опору для новой
жизни после неизбежности смерти.
Пора, пора! Играть так играть нам в широкой равнине империи Теплых
морей, скакать против ветра, тягаясь в силе, в умении с ромеем в прочных
латах, усевшимся на тяжелую лошадь.
Одинаково быстрыми отлетят и полные и пустые годы. Не заметишь, как
грузная старость растворит силу, окаменит суставы. Забудутся лица,
рассыплются имена, потухнет страсть, но то, боевое, не изгладится. И кто
испытал - никогда не забудет сильной силы всадника, спешащего к боевой
схватке.
Покинув заводных коней, россичи пустились навстречу левому полку
ромеев, который шел для охвата уже полным махом растянувшихся в скачке
коней.
Наблюдая за движениями противника, комес Асбад, который оставался в
центре главных сил, ликуя от ожидаемого успеха, послал двух своих
ипаспистов на быстрых аравийских жеребцах к правому полку с приказом,
чтобы тот еще более отклонился, зашел бы в глубокий тыл скифов ловить тех,
кто будет спасаться на запад.
Левый же полк так спешил, что уже расстраивал ряды. Это не порок в
конном ударе, а неизбежность. Заражаясь стремлением пылких коней и горячих
всадников, разгорячаются холодные и, соревнуясь, участвуют в скачке всем
духом и телом.
Потому-то начальники с древнейших времен и до самых недавних искали
себе сильнейших и смелейших коней.
И прытко и зло скакал навстречу скифам комес левого полка ромеев
Геронтий, в прошлом, как и Асбад, ипаспист самого Юстиниана Божественного.
В золоченом железе, с лицом под забралом, он спешил далеко впереди своих,
но чувствовал даром вождя, как тянет он своим порывом всех за собой, будто
к каждому всаднику из полутора тысяч прицеплена нить от плеча полководца.
Нить укорачивается, укорачивается - свои поспешают, стремятся догнать, ни
один не оставит вождя одиноким, все верны! Геронтий, ощущая, как трясется
земля от насилия массы конных, поднял руку с длинным мечом:
- Ника! Ника! Бей, побеждай!
Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре! Стадии отлетали
каплями ливня. Геронтий оглянулся. Полторы тысячи всадников лучшей конницы
империи мчались за ним решительно, сильно. В нем, в вожде, вся их мощь!
А скифы? Что? Они как будто медлят? Их строй разделился, вытянулся в
глубину! А, трусы затягивают повод, чтобы подставить под удар смелых!..
Навстречу Геронтию в мгновенья, когда мысль перестает воплощаться в
медленные слова, летел скиф. Слагались два стремленья - воли и мускулов,
превращая ощущения в полет. Коричневый варвар раздувался, разрастался, как
исполин.
Прошло время, когда подобное еще вызывало в Геронтии невольную дрожь
сомнения в себе. Зрелый воин умел не помнить страха перед миражем схватки.
Он всем телом знал, что и сам он в молниях доспеха и оружия, тяжелый, но
легкий в движениях, на высоком коне, - и сам он кажется врагу еще более
быстрым, еще более страшным.
Прямо, прямо! Только бы этот не сумел увернуться!
Изготовив кривой меч для удара навстречу и снизу вверх, Геронтий
легким нажимом ноги послал коня чуть-чуть влево, на один волос, на тонкий
волосок, чтобы, съезжаясь с варваром правым плечом, дать больше шири
размаху.
А! Скиф испугался! Как тот гот под римской стеной... Он взял влево,
но опоздал, затянулся, ему не уйти! Геронтий умел рубить и налево.
Опершись на левое стремя, комес выгнулся с расчетом не разума, а
послушного тела: так! Последняя четверть клинка захватит левую щеку
варвара. Описывая полукруг снизу вверх, клинок просечет челюсть, скулу и,
чтобы уйти через расколотый лоб, высоко взбросит сорванный шлем.
- Ника! Ника! Побеждай, убивай! - И Геронтий выдохнул, как ему
показалось, прямо в лицо скифу воинский крик-оскорбленье победителя
побежденному: - Труп, труп!
Небо пошло вниз, земля сделалась небом, по которому спешили-спешили в
частом переборе конские ноги с нависшими с конских животов длинными
ступнями людей. И ремень подпруги на лошадином брюхе. И развевающиеся
хвосты, как камыш на фракийских болотах под Тзуруле в осеннюю бурю. И все
летели, и все бежали, все более перекашиваясь, все более кривясь, катясь
вбок, ложась на бок, как колеса, оторвавшиеся на полном ходу. И катились,
кренясь и кренясь, лошади, копыта, колеса и лица с прядями длинных усов.
Гремел гром, тысячи свечей блистали, как крестный ход округ Софии
Премудрости, и свечи трещали так, что раздирались кости, и молния ударила
в череп. Тишина, тишина. Покой.
Отбив одной рукой руку ромея, другой Ратибор скосил блестящего, как
жар-птица, смелого всадника и, еще крепче обжав ногами гнедого, послал его
левее, уходя с дороги стремительно навалившегося строя тзурульской
конницы.
Добрые воины, скачут хорошо, строй умеют держать! Ратибор не ощущал к
ромеям ни гнева, ни злобы. Для него они были чужие, он пришел воевать, и
ему, обоерукому воину, хотелось бы сгоряча врезаться в ромеев, как коса в
сочную траву, посечь живые колосья, смешать, разогнать. Так сокол,
ударивший в стаю гусей, сбивает их, возгордившихся прочностью живого
клина. Бремя власти заставило походного князя отказаться от бранной
забавы.
Сегодня не будет схваток грудь с грудью. Ратибор вынесся на холм и
будто забыл ромейский полк, который катился уже сзади него плотный, как
обвал, взъерошенный копьями и мечами. Где другие?
Второе крыло ромейского войска в своем движении на запад приближалось
к завершению цели. За свою удачу ромеи заплатили длинным пробегом. Взяв от
лошадей буйной вначале скачкой свежесть сил, сейчас обходный полк шел
шагом, растягиваясь с очевидным намерением перехвата бегущих россичей,
когда их разбросает левое крыло и отбросят главные силы.
Ядро ромеев ожидало, но не праздно. В конной массе появились
просветы. Живая стена строила себя в готовности и стянуться и еще
расшириться.
Главная сила ромеев давала россичам время дышать, как не спешат на
бойне обрушить удар молота на череп быка, за которым замкнули ворота.
Ратибор оглянулся на своих. Сегодня строго велено было никому не
увлекаться игрою меча, палицы, чекана и сабли.
Походный князь постиг замысел ромейского воеводы. Крыло, пробив
россичей, построит за ними, на юге, вдоль течения Гебра, еще одну конную
стену. Оставленные в середине поля с закрытыми из него выходами, россичи
сделаются, как зайцы в тенетах.
Росские сотни дали себя пробить. Будто бы!.. Расступившись перед
ромеями, россичи взялись за луки. Все одинаково обученные, росские лучники
били без промедления, но с прицелом и не спеша. Имперская конница не умела
стрелять, как не умели стрелять и готские конники, которых в Италии
побивали стрелами варвары - федераты ромеев.
Не для чего было россичам без всякой надобности на широкой равнине,
где хватит места для скачки, сцепляться грудью с грудью, ломать строем
строй. Россичи пришли в империю погулять, а не класть свои головы.
Имперская конница могла бы уподобиться всаднику, с размаху
вломившемуся в камышовую заросль. Тростники хлещут, кровавя лицо и руки, а
лошадиные копыта уходят во влажную топь. И вот уже вместо скачки лошадь
останавливается, бьется на месте, забрызганная грязью, задыхаясь, высоко
поднимая сразу подтянувшиеся бока. Всадник понимает, как бы и ему не
пришлось оставить кости в гибельной топи.
Ромеев хлестали не тростник, а стрелы с жестким железом, с пером
дикого гуся на расщепе. Не топь была под лошадиными копытами, а хрящеватая
почва Фракии. Однако же кони запинались, падали десятками, сотнями, будто
под ними расступалась земля.
Фракийская низменность легла от Понта до верховьев реки Тунджи и
далее к западу вдоль среднего течения реки Гебра. Ее протяжение с востока
на запад составляет верст триста. С севера низменность прикрыта хребтом
Планин, с юга - Родопами. Сближаясь между собой на западе, оба хребта
замыкают там низменность.
Вторгаясь в империю, варвары не могли миновать фракийскую
низменность, их конные отряды, преодолев Планины, тут обретали
подвижность. Необходимость заставляла империю содержать конницу именно
здесь. Всячески сокращая армию, настойчиво и последовательно заменяя живую
силу крепостями, базилевс Юстиниан но счел возможным уничтожить базу
конницы в Тзуруле.
Расчетливо используя военнопленных, империя заботилась удалять их
подальше от родины. Пленные персы, армяне, сарацины, мавры назначались на
запад, в Италию, в Испанию, на север. Пленные италийцы, кельтиберы,
франки, галлы, германцы, готы посылались на восток.
Конник живее пехотинца, в его руках больше возможностей увернуться от
бдительности начальника, ему легче бежать или, по крайней мере, побег его
легче соблазняет.
Империя формировала из пленных пехоту. Перевод в конницу знаменовал
повышение, которого следовало добиться. Фракийская конница по праву
пользовалась в империи славой отличных всадников, и не их была вина, что
они не учились с юности тянуть тетиву, определять на глаз расстояние,
принимать во внимание ветер, собственное движение и перемещение цели.
Ромейский полк прошел по телу своего комеса Геронтия, не ломая рядов,
чтобы тараном разбить скифов.
Одними из первых, кто пал от росских стрел, стали начальники,
находившиеся на флангах конной колонны, где им и полагается быть, чтобы
управлять боем. Стрелы сбивали всадников, поражали лошадей.
Солдаты, вольно или невольно, брали либо правый, либо левый повод,
чтобы, уйдя в глубь строя, укрыться за товарищами. В тесноте лошади, не
видя, спотыкались об убитых коней и падали, калеча всадников и ломая себе
ноги.
Первые сотни россичей, пропустив ромеев, повернули, пошли с ними
рядом, щедро тратя стрелы. Задние же две сотни, подпустив уцелевших еще
всадников, встретили их таким плотным частоколом стрел, что порыв
последних ромеев захлебнулся на валу бьющихся на земле лошадей.
Еще расстреливали разрозненных ромеев, еще гонялись за убегающими.
Кто-то, как бывает всегда, все же прорвался мимо стрелков и, избивая
лошадь, уносился куда глаза глядят, чтобы, опомнившись, благословить свою
судьбу.
3
Осуществив с большим искусством почти круговой охват варваров, ни сам
комес Асбад, ни начальник второго крыла Геввадий не могли видеть
подробностей происшедшего с левым крылом. Мешали дальность расстояния и
складки равнины. Столкновение произошло, Геронтию удалось ударить на
скифов. Но как сложился, как разрешился быстротекущий бой конных? Об этом
судило не слабое зрение, а желание и уверенность в своей силе.
Уцелевшие всадники полка Геронтия, как шары, ударившиеся о
препятствие, уносились на юг и на юго-восток, а не обратно к своим.
Прорвавшиеся не могли повернуть, а если и поворачивали, то опять
подставляли себя под стрелы. Вобрав головы в плечи, завесив спину круглым
щитом конника, беглецы скакали к Гебру, мелькая на вершинках всхолмлений.
Коноводы заводных лошадей россичей издали казались станом. Повинуясь
приказам сотников, россичи устремились к коноводам, чтобы сменить
утомленных лошадей на свежих. Ловля коней и переседловка происходили в
неизбежном беспорядке.
Асбаду представилось, что мелькающие вдали отдельные всадники и есть
скифы, бежавшие поодиночке от разгрома. Геронтий же занят добиванием
варваров в их лагере и захватом добычи. Большое расстояние, солнце
задернулось облаками; сейчас светлые латы имперских солдат нельзя было
отличить от темных доспехов варваров.
Россичи были бедны, хотя бедности своей не знали, считая себя ничуть
не хуже других. Изготовляя для себя все или почти все своими руками, они
были привязаны к своему, любили свое, и сейчас многие с болью в сердце, а
иные и с гневом вспоминали разбросанные по полю стрелы, такие дорогие
воину, прямые, уравновешенные, с пером, привязанным тонкой жилкой, с
твердым наконечником из твердого уклад-железа. Эх, горе, горе! Некогда
собрать, не дают времени ни мига...
Россичи пополняли колчаны из запаса, возимого на вьюках, и, покидая
попечению коноводов утомленных лошадей, разбирались по сотням. Коноводы
скакали, отхлопывая плетями и сбивая в табун взволнованных лошадей.
Асбад же уверился в победе! Уверились и его солдаты, которые начали
выражать понятное недовольство. Геронтий захватил всю добычу! Много ли
везут с собой скифы? Разбить их - не город взять. Полк Геронтия подберет
лучшее, остальным достанутся объедки. Солдаты кричали своему комесу:
- Общий дележ!
- Мы не хуже их!
- Почему ты оставил нас на месте?
- На жеребья, на жеребья!
Из-под низких козырей касок глядели расширенные злостью глаза, рты
хищно скалились.
- Проклятая служба! Никакой добычи!
- Мы сгнили на корню, как дерево в болоте!
Обреченные гоняться за варварами, получая больше ран, чем наград,
фракийские конники изнывали от зависти при слухах и победах в Италии,
ненавидели палатийские войска за роскошь жизни, троекратно преувеличенную
воображением. Уж им-то, настоящим воинам, не суждено злой судьбой пожить в
великолепной Византии.
Что им давала империя? Кормежку пусть досыта, но грубую,
однообразную. Жалованье, которого едва хватало на несколько посещений
лупанара по дешевой цене, когда надсмотрщик тут же стучит в дверь с
криком, что песок истекает. Нищее население, из которого едва выбьешь
несколько оболов, если начальники соизволят закрыть глаза. Вино? И того не
напьешься вволю, приходится наливаться белым пивом, мутным от муки, как
свиное пойло.
Кто-то показал Асбаду кулак. Несколько ловкачей в задних рядах встали
на седлах. Балансируя руками, эти завистливые забияки призывали к
нападению на удачливых товарищей, чтобы собственной рукой исправить
несправедливость распутной девки Фортуны.
Общее возбуждение не было исключительным. Пришел час победы, когда
начальникам не следует становиться между солдатами и плодами битвы.
В рядах начали бить рукоятками мечей в щиты. Глухие удары о дерево с
подзвоном железной оковки и блях, - этот голос солдатского недовольства
был подхвачен всеми. Две тысячи всадников долбили щиты, создавая трескучий
грохот, от которого волосы становились дыбом.
Победители возвращались, и обиженные еще более ярились. Распалившаяся
жадность, жгучая досада - они тоже не поделились бы - ослепили солдат.
Комес Асбад и его помощники жестами и выкриками пытались усмирить солдат,
опасаясь схватки между своими же.
Однако полк Геронтия подходил не тесными колоннами, разделенными
правильными промежутками, как было принято в имперской коннице, а стайками
всадников, будто собиравшихся охватить товарищей.
Осталось несколько стадий, когда пелена упала сглаз Асбада. Это не
его люди! Облака перестали заслонять солнце, и его лучи позволили
поразиться необычным видом всадников и узнать в них варваров.
С быстротой конника, умеющего решать не обдумывая, Асбад приказал
трубачам:
- Сбор! Играть сбор! Играть тревогу!
Асбад выбросил коня из толпы, в которую превратились его солдаты,
показал длинным мечом на скифов и поскакал со своими ипаспистами вдоль
строя, чтобы выровнять ряды.
Солдаты поняли с опозданием на несколько мгновений, что подарило
россичам еще одну стадию. Легаты и центурионы в ярости на бунтовщиков
командовали:
- К мечу, к мечу, ублюдки! Сомкни строй, уличные девки!
- Сомкнись, сомкнись, свиные выродки, псы, шакалий помет!
Солдаты дергали поводья, осаживая лошадей, или толкали их, выравнивая
ряды, усмиренные опасностью, немые под жалящим дождем неистовой ругани
испуганных начальников.
Нужно время, нужно свободное пространство, чтобы бросить конницу.
Опоздали! Асбад с язвительной горечью ощущал потерю удара с размаху,
необходимого для успеха конного боя, удара тяжестью коня и всадника,
подобного удару молота. Не старый человек, но старый конник, комес знал,
что настоящая конница встречает нападение только нападением.
Асбад понимал, что его строй будет прорван варварами не в одном
месте. Но это еще не поражение, нет.
Застигнутый вблизи левого края войска, Асбад успел построить четыре
десятка своих ипаспистов острием к варварам. Здесь он сумеет не поддаться,
сюда он соберет свой расстроенный полк после прорыва варваров. Строй,
только строй! Рим всегда побеждал, противопоставляя слепой Фурии варвара
жало хладнокровной Паллады.
Далекое было то лето, когда воевода малого племени россичей сам-друг
с князь-старшиной Колотом провожал будто в змеиную пасть дальний дозор
слобожан. Горсточку посылал Всеслав в пустую, чужую и страшную степь,
откуда всегда валило на Рось горе-злосчастье.
В родах никто не знал о затее воеводы. На юг уходило семь конников,
семь! Меньше, чем пальцев на руках человека, меньше, чем когтей на
звериных лапах. Истинную цель дозора Всеслав на ухо доверил одному
Ратибору.
В начале же этого лета в подсохшую степь тысячи россичей, ни от кого
не таясь, провожали своих, посланных от большого войска, чтобы впервые
пощупать империю, чудесную силой, славой, богатством.
Привычка почитать старших гнула перед ними шеи и спины воинов, а те,
приглашая своих слушаться во всем воевод, как добрый пес - хозяина, не
сочли нужным, щадя свою гордость и достоинство младших, хоть полусловом
напоминать им о воинской чести.
Три дня сам князь Всеслав провожал войско. Три дня старые слобожане,
прославленные в боях за Рось, ревниво присматривались, каковы молодые в
походе. Из молодых же каждый трепетал всей душой: ну, как скажут, что
тяжело он ведет коня и конь под ним устает до времени, что не так он
бросает стрелу на скаку... Заметят, прикажут вернуться на Рось. Иных
отсылали, давая замену.
По сравнению с ромеями россичи были, как ключевая вода рядом с
дунайской. Между собой росские воины общались с бесхитростной простотой.
Боевая хватка, воспитанная тяжелой наукой воина, укреплялась
старательностью простой души, отдающейся делу с бескорыстным увлечением.
В дунайской крепости ромеи сидели, как мыши, трусливо наблюдая за
переправой. Тогда не было россича, который, примеряя к себе, не нашел на
правом крутом берегу место, откуда он ударил бы, будь он ромеем.
Россичи понимали хазаров: эти умели, и биться, и отбиваться, и жизнь
покидать по-воински, не теряя лица. Суника-хан вел себя не как ромейский
воевода Кирилл. Суника-хан умер вместе со своими воинами, и никто не
просил пощады.
О большой войне с хазарами россичи хранили предания, песни пели и в
песнях доброе место отвели Сунике и храбрым хазарам, ибо слава победителей
возрастает от правдивого рассказа о доблести побежденных.
Закрывшись щитами, наставив копья и мечи, опершись на стремя, ромеи
ждали удара варваров. Сзади легаты и центурионы еще орали, наводя порядок.
Неожиданно и странно варвары запнулись, оставив между собой и строем
полка Асбада стадии две или меньше.
Но Асбад не получил передышки. Не раскрывая ртов для боевого клича,
онемевшие варвары все сразу выбросили тучу стрел. Округ Асбада закричали
раненые, особенно хорошо слышные из-за молчания скифов. Сам Асбад получил
тяжелый удар по лбу каски, от которого железный колпак дернулся на голове,
рванув нижнюю челюсть чешуйчатым ремнем. Аравийская кобыла Нимфа, которая
стоила комесу пятьдесят статеров, согнула ноги в запястьях и ткнулась
ноздрями в землю. Асбад отскочил, повинуясь инстинкту бывалого наездника.
Несчастная Нимфа легла на бок. Комес упал: его сбил с ног судорожный удар
копытом другой умирающей лошади. Прочность хорошо откованных лат спасла
Асбада от увечья.
Поднявшись, комес увидел себя среди бьющихся лошадей, сброшенных
наземь всадников. Запомнился ипаспист, державший руками в блестящих
наручнях стрелу, а конец стрелы скрывался в щеке.
Завеса отдернулась: скифы казались особенно большими, высокими.
Взмахи рук лучников. Конский храп. Стоны людей. Безобразное щелканье.
Гнетя воздух, стрелы затмевали денной свет.
Асбад подобрал щит, свой или чужой - кому нужно знать? Стрела
промчалась над щитом, рванув левое ухо. Отвратительное ощущение глухоты и
боль под черепом. Асбад упал на колени, прячась за горячим трупом Нимфы.
Под рукой оказалась не земля, а шелк священной хоругви тзурульской
конницы, брошенной знаменосцем.
Раздались выкрики варваров - к комесу вернулся слух. Зная сотню
славянских слов, он понял: начальники скифов отзывают своих назад.
Внезапно голоса варваров подавил свой воинский клик:
- Ника! Ника! Бей, убивай, побеждай!
Спасение! Асбада подбросило, как ожогом плети. Геввадий, начальник
правого крыла, успел вернуться, чтобы поразить варваров с бока. Да. Все
кончилось. Железный ливень скифских стрел прекратился.
Выпрямившись, Асбад видел стремление конницы Геввадия. Плотная
колонна всадников, сверкающая желтой медью и серебром начищенного железа!
Они, спасители. Какая сила! Испуганные варвары разлетелись, как стая
голубей, застигнутая охотниками на просяном поле.
Солдаты на взмыленных конях скакали в двух сотнях шагов, сметая
варваров. Комес видел пену на удилах, распяленные рты всадников. Во имя
Пантократора! Асбад воздел хоругвь, которая распустилась над ним, как
порфира базилевса.
Коня! Комес прыгнул к лошади, оставшейся без хозяина, схватил
поводья. Концы их вплелись в пальцы человека, лежавшего под копытами.
Асбад узнал старшего своих ипаспистов. Стрела торчала из его груди. Асбад
дернул поводья раз, другой. И ногой помог себе вырвать ремень из упрямой
руки.
К Асбаду вернулось потерянное самообладание. Он поднял хоругвь и,
увлекая за собой уцелевших и удержавшихся от бегства, поскакал вслед за
полком Геввадия.
Широка, вольна для скачки фракийская равнина. Горячий воздух гулял из
груди в грудь. Пот, кровь. Кровь, пот. Сплетались невидимые струи острых
запахов тела ромея и тела россича. Солнце ли светило, или вновь его
спрятали облака? Дул ли ветер, или был неподвижен зной лета? Кажется,
заблудившаяся тучка успела пролить несколько сразу высохших капель...
Геввадию не было дано прикоснуться к варварам. Не смог и он заставить
скифов принять бой, чтобы сломить их копьями и мечами. Асбад видел: будто,
бежав от Геввадия, варвары в действительности не собирались покинуть поле,
такое удобное для конницы, так старательно выбранное Асбадом.
Отступив перед напором Геввадия - лучше сказать отскочив, - варвары
разделились на несколько отрядов, предложив состязание в ловкости. Как бы
играя в увертки, скифы уклонялись и стреляли, стреляли. Асбад видел, как
варвары, управляя лошадью только ногами, спускали тетивы на полном скаку,
одинаково метко и сильно посылая стрелы перед собой, влево и назад.
Лошади под уцелевшими всадниками Асбада были еще способны к скачке
Геввадий, торопясь соединиться со своими, шел полным махом больше сорока
стадий и теперь расплачивался за усилие. Лошади против воли всадников
переходили в шаг.
Шагом ли, полным ли махом, тзурульская конница таяла под стрелами
варваров вопреки своему мужеству. Солнце еще высоко стояло над Родопами,
когда уцелевшие Асбад и Геввадий поняли тщетность попыток заставить скифов
сражаться по-ромейски, принудив их к правильному бою.
Хотя бы лес, где можно укрыться от стрел! И лес, и горы застыли в
недосягаемой дали. Из всей тзурульской конницы осталось пять или шесть
сотен всадников. Был избран невысокий холм, чтобы на нем продержаться до
темноты, когда угомонятся сатанинские луки скифов. Солдаты спешились,
чтобы укрыться за лошадьми.
С холма Асбад увидел, что разгром его конницы происходил на небольшом
пространстве. Варвары кружили, водя за собой ромеев. Повсюду густо
набросаны трупы лошадей и людей. А был ли убит хоть один скиф? Асбад не
знал.
Тени удлинялись. Солдаты громко молились, призывая всевышнего
обещаниями богатых жертв, суля богу за спасение золото и серебро. Были и
богохульствующие: бог бросил их, не поможет ли Сатана?
Откуда у этих скифов столько стрел и уменье стрелять! Они били с
такого удаления и так метко, как ни одни союзники-федераты империи: гунны,
бессы, герулы, мавры, нумидийцы. Страшная чума свалилась на империю из
неизвестной земли.
Асбад понял, что напрасно его увлек холм, как спасительное место.
Следовало бы остаться на ровном месте, укрываясь за трупами лошадей.
Уже перебиты все кони, многие всадники убиты и почти все ранены.
Отчаявшись, Асбад не захотел совершить грех самоубийства, как Геввадий,
который закололся, страдая от раны в лицо.
Асбад один побежал на скифов. Кто-то выскочил ему навстречу. Быть
может, этот примет единоборство? Асбад остановился, облизывая сухим языком
запекшиеся губы. Весь день без воды! Комес почувствовал смрад собственного
дыханья.
Варвар налетал косокрылым коршуном. Асбад приготовился размахнуться
мечом. Варвар издали махнул рукой. Петля упала Асбаду на плечи. Комес
уцепился за жесткую веревку, и непреодолимая сила потащила его тело, как
мешок, в темноту, в ночь.
Остыв, солнце свалилось за Родопы. В сумраке раненые кричали, как
всегда кричат на полях битвы, от боли и от отчаяния.
4
Поздно, трудно выкатившись над берегом окровавленной Фракии, луна
повисла багровым плодом за черными листьями тростников. В тростниках
побежденные ползли к Гебру, чтобы утолить неистовую жажду, чтобы сделать
попытку добраться до родопских лесов, где - дал бы бог переплыть реку! -
можно спрятаться от скифов, от славян, от варваров - обладателей
невероятного искусства боя.
Для берегов Теплых морей с древнейших лет Судьба была повелительницей
людей и богов. Всеобъемлемость власти Судьбы определена была в отточенных
рассуждениях ученых и в поговорках простого люда. Наиболее хитрые из
правителей умно внушали людям, что не их, правителей, несовершенный ум, но
покровительство Рока дает земным владыкам успех, внушали не из скромности,
а чтобы укрепить свою власть. Сделавшись христианскими, берега Теплых
морей не смогли расстаться с Судьбой, осталось и понятие, и само слово,
как выражение непреодолимой воли бога. Казуисты-богословы говорили о
свободе человеческой воли, пытаясь в словах разрешить невозможное:
совместное существование воли ничтожного человека и воли всемогущего.
Темные, опасные размышления, попытка пройти над пропастью ересей по лезвию
ножа. Вера в Судьбу плотной завесой закрывала действительность.
Полководец делал свое, зная, что успех решает Судьба. После боя,
облекшись в зримые формы, воля Судьбы становилась понятной.
Побежденный видел, что его противник оказывался многочисленнее, чем
казалось. Или же к победителю в последний час прибывали подкрепления, а
надежды побежденного на дополнительные силы оказывались обманутыми.
Обнаруживались засады, счастливо для противника сохранившие запасную силу
внезапного удара. После боя и солдату была видна воля Судьбы.
Для недобитых и спешенных тзурульских всадников сегодня Судьба явила
нечто совсем новое. Они встретились с летучим воинством самого Сатаны.
Поймать таких - ловить рыбу голой рукой.
Эти варвары обладали особенным оружием. Их стрелы протыкали панцири,
пробивали щиты. Найдя запястье под наручнем, стрела пришивала руку к
груди.
Не всем раненым удалось вырвать стрелу. Торчали куски дерева,
сломанного в горячке. Наконечник засел глубоко, будь проклято все и да
смилуется Иисус, сын божий, который обрек на гибель христианское войско.
- Пресвятая Дева Мария, не дай погибнуть! Кто надел однажды каску
солдата, тот и умрет в ней. Солдат ничего не умеет, кроме своего ремесла,
смилуйся, бог, над убийцей, насильником, грабителем, вором, я делал то,
что другие.
- Будь мне свидетелем сам Сатана, если бог пронесет меня живым,
отныне я буду сражаться против скифов только из-за стен крепости. Ведь я
останусь солдатом, ибо куда мне деваться? Взять суму нищего, чтобы меня
схватил префект или сделал рабом первый же владелец, изловивший на своей
земле бродягу?
Солнце мертвых - луна осветила беглецам дорогу к спасению. Они
пытались ловить лошадей, тоже привлеченных рекой. Кто-то, напав на своего,
как на врага, кинжалом сбрасывал с седла удачника. От страха дрались между
собой.
Другие искали товарищей, сжившись с ними в казарме и в строю.
Находились смельчаки, возвращавшиеся в поле. Они звали, оплакивали друга,
с кем умели делить чашу вина, кусок хлеба, женщину. Отчаянный призыв будил
тишину в трех стадиях от костров скифов. А в двадцати стадиях в камышах
перешептывались трусы и плыли через Гебр, стараясь не плеснуть водой.
Плакали покинутые раненые. Не слышно было начальствующих. Все ли они
перебиты, или выжившие прячутся - солдатам не было дела.
Скромником сидел Мал в кругу старших, хоть и сам был старший, вел в
дальний поход сотню такую же, как у старого слобожанина Крука. Не
притворялся Мал. Он и на самом деле был молчальником, каких россичи
уважали, считая праздное слово пороком.
Сотник. Подумать надо: сто воинов, сто мечей, сто копий. Сто луков -
сто трупов сразу лягут.
Было время, сам князь Всеслав в росской слободе владел одной сотней.
"Недавно, думаешь?" - спрашивал себя Мал. Ан, давно, ибо годы считают
делами, а не опавшими листьями.
Через ненужные, обветшалые засеки, годные ныне одному зверю на норы,
повсюду горные дороги. Что они знали, былые люди! Дальше своего кона глаза
не глядели. Понаслышке - и то не видали широкого мира.
Мал сказал свое слово: роздых дать назавтра, а там - дальше идти.
Что еще говорить нужно! Роздых - стрелы собрать, коней уходить, себя
осмотреть, тело вымыть в сладкой воде. Все в своей руке, все в своей воле.
Хорошо, пленных нет. Свободно. Малу не нужны пленники.
Крепко запомнился Малу разоренный хазарами погост и поруганное тело
злобного нравом, но любимого пращура Велимудра. Старик зол был не душой, а
страхом перед Степью. "Нет, теперь мы на Роси иначе живем. Сверху
Велимудру видать, как тряхнули империю, будто щенка!"
Молодым слобожанином Мал самовольно ушел одвуконь на юг по степной
дороге. После двух лун вернулся; кроме сбереженных коней, пригнал пару
чужих. На вьюках - добыча.
Крепка власть старших. Четыре луны Мал в наказание полол траву на
погосте. Молчал и будто бы усмехался - ему щеку посекли, и рубец подтянул
верхнюю губу в первом пуху. Он, переправившись через Ингул, шарил по
правому берегу Днепра. В низовьях поймал трех всадников. Какого племени?
Кто знает.
Еще через четыре лета Мал исчез уже не один, а с тремя товарищами.
Труднее стало выбираться с Поросья. Прежде - шагнул через Рось, миновал
Турье урочище - и стерегись только чужих. Теперь же пахали поляны на три,
на четыре дня южнее Роси, в верховьях Ингула и Ингульца садились жадные до
чернозема припятичи. У Орлиной горы стояли росские дозоры. Не пройдешь.
Ужом проскользнули молодые слобожане: не по нужде, но чтобы похвастаться
ловкостью.
Знакомыми путями Мал провел товарищей ниже Хортицы. Через Днепр
переправлялись по-хазарски, подвязав козьи мехи. Пошли на восток,
переправились через беловодный Танаис-Дон и уткнулись в Итиль-реку, ранее
никем из россичей не виданную. Там молодые разведали хазарские гнезда,
сумев себя не обнаружить лихостью.
Вернулись на Рось зимой, тоже с добычей, даже с горсточкой редкостных
на Роси золотых монет. На обратном пути у левого берега Днепра встретились
наездникам какие-то люди, возвращавшиеся с осеннего торга на Хортице. Не
удержались россичи, хотя лазали в хазарскую глотку за другой добычей.
На тонкой коже, выделанной по ромейскому образцу, Мал привез рисунки,
черченные свинцовой палочкой. Ручьи, реки, курганы, луга, леса-рощи,
мертвые пески, сладкие озера - все нужное, если случится идти бить
хазаров. Трудный это путь. На этот раз Малу был почет от россичей. Он
уходил глядеть хазаров по княжескому приказу.
Лошади паслись в ленивой дреме, чтобы свежими очнуться под утро.
Россичи спали, положив головы на седла. Стан открыт всем ветрам. Тихи
и теплы ромейские ночи, хороша здесь земля.
Сладка ночь, спокойна. Отлетели стаи душ убитых ромеев. Ночной зверь,
каких нет на Роси, жалко и гадко воет вдали. В поле луна бросила длинные
тени раненых лошадей. Лошади умирают молча и стоя. Где-то зовет человек.
То ромей жалуется на свою долю.
Волчьи стаи подходят и отступают. Чуя запах человека, щетинят на
хребтах шерсть. Сторожевые, оцепив стан, не спеша разъезжают взад-вперед,
молча встречаются, овеянные прозрачной дремой, которая не мешает им ни
слышать, ни видеть.
Руки и ноги Асбада скованы цепями. Цепи взяты из вьюков ромеев. Такая
снасть есть в каждом вьюке. Солдаты из Тзуруле захватили припас, готовясь
захватить и варваров.
Пальцы Асбада замерли на шариках четок. Палатийская привычка. Старея,
Юстиниан Божественный сделался еще благочестивее.
Пленный комес получил кусок хлеба, испеченного в золе, кусок
лошадиного мяса, обугленного в костре, и воду. Он будет жить, дав за себя
выкуп. Выкуп особый - словами.
Асбад знает все о силах империи. Нарзес оставил в Италии свою армию.
Иначе поднимутся новые рексы италийцев, новые Тотилы и Тейи. Иначе
вторгнутся франки. Иначе вторгнутся лангобарды. На востоке, на Кавказе
граница империи постоянно кровоточит. Патрикий Кирилл ведет против
вторгнувшихся варваров два легиона. Это все, что осталось во Фракии.
Охваченный ужасом, с волей, сломленной долгими часами безысходности,
Асбад, не думая, не понимая, выдал скифам на допросе и патрикия Кирилла;
Асбад не знал, что префект уже побежден. Сейчас Асбад утешал себя. С
тзурульской конницей пала одна из стен империи. Но империя непобедима.
Варвары появляются, варвары исчезают, а империя плывет и плывет, как
непотопимый корабль. Стены воздвигаются вновь, варвары утомляются ломать
их. Империя вечна. Нужно уметь сохранить себя. Будет еще и власть, будут и
радости жизни. Асбад не может спать. Вспоминая день боя, он вновь видит
смерть, смерть. Сколько раз она касалась тела. Тогда ему не было страшно.
Теперь он содрогается от воспоминаний, трет лоб, чтобы отогнать призрак, и
цепь звенит, ударяет по лицу. Страшно. Но его хранит Судьба, Судьба.
Судьба за него. Этим поистине можно гордиться.
5
Лошадь, боясь каменной осыпи, осторожно переступала, испытывая чутким
копытом надежность опоры. Тревожил запах других лошадей. Хотелось
движения. Чуя волю всадника, гнедой успокоился: ждать, нужно ждать.
Гладкое море поднималось сине-алой стеной, вровень с горами, чудесно
обманывая глаз.
Исполнилась мечта, исполнились сны, легко уносившие Ратибора из
темноты зимних ночей, из слободской избы на берега Теплых морей. И вот он
здесь не в легком полете души, но в яви телесного образа.
Пропуская войско, походный князь глядел не на море, а на лица
россичей. Равняясь с Ратибором, всадники умолкали. Каждый думал - а как
прилажен колчан, ладно ли лежит седло, плотен ли вьюк и ровны ли
переметные сумы. Строг походный князь, все видит. Сотни стекали правым
берегом Гебра, по имперской дороге, к морю.
Ратибор не искал неисправностей в оружии или седловке, он хотел найти
себя в молодых. Его же время ушло, не тот он, его не влечет больше мечта о
чудесном. Он несет собой войско.
Его мир больше мечты, с которой некогда поплыл в империю случайный
друг Индульф-Лютобор, прусс с Волчьего моря.
Лазоревая степь понижалась. Под копытами росских коней уже
перекатывается обточенная волнами галька. Уже легло под ними послушное
море, оно глаже, чем самая гладкая степь. Ходить бы по спине таких вод,
будь вправду у человека такая сила, о какой некогда лгал на Торжке-острове
черный ромей.
Вот и море. Оно край земной тверди. Не чудеса теплых вод увлекают
Ратибора. И он думает не об этом малом войске, с которым ныне пришел на
берег Теплого моря. Его забота - большое войско, большой простор.
На полуночь от Роси густы леса, узки реки-дороги. С Днепра есть две
речные тропы: на Ильмень и Двиной на Волчье холодное море. В лесных
дебрях, в глубоких снегах и в топях болот тонет стылая безлюдная полуночь.
На полудень же конному россичу свободно идти. Степи открыты, горы
доступны. Полудень близок, в нем нет беспредельности полуночной тверди.
Нужна сила войска.
Думалось Ратибору и о том, что имперская Византия стоит далеко от
границы, а любимый Всеславом Княжгород на краю росской земли. Хорош
Княжгород, как крепость против Степи. Так и ставился он, после победы.
Сила войска - от силы земли. Сидеть бы поглубже росскому князю там, где
лучше слышен голос земли.
Дальний край моря, потемнев, отрезался от небосвода. Ветер бежит,
нарушая безлюдный покой чужой соленой воды. Ратибор слышит ропот голосов,
слышит конскую поступь. Послушно и стройно идет молодое войско. Прожитыми
годами походный князь вдвое старше почти каждого воина. Но его тело
сильнее, чем в лето первой схватки, когда у Сладкого ручья били налетных
хазар. Чудесно шевельнулось забытое, и князь не стал себя обманывать:
смуглая девушка, которая его ждет на развалинах Мизийского Неаполя, это
хазаринка.
Как ветер пыль, так слух о росской силе уносил ромеев с дороги, будто
бог до срока брал их к себе на небо.
Были пусты селенья из камня за каменными же стенками. Однако поля,
вползавшие на откосы предгорий, желтели созревающим хлебом. Сады были
полны обилием плодов. Повсюду ограды или завалы устроены из колючего
тегенька - кустарника, который ромеи называют акулеатосом - держи-деревом.
Россичи научились отличать только что покинутое жилье от давно
заброшенного, где через обвалившиеся крыши проросли деревья, стены
закрылись мхами.
Из Юстинианополя навстречу войскам выезжал патрикий Кирилл,
неудачливый полководец. Он прибыл как друг, с дарами сладкой пищи, вина,
украшений. От имени базилевса-автократора, повелителя империи, префект
Фракии предложил Ратибору союз. Будет навечно забыта обида, причиненная
славянами великой империи. Пусть славяне останутся во Фракии. Фракия
славится плодородием земли и радостями жизни. Славяне получат уже
возделанные земли, дома, обзаведение. Им привезут красивых женщин. За все
славяне обяжутся службой в войске. Они, как союзники, будут воевать за
базилевса, и добыча, которую они возьмут, станет их собственностью.
Старая имперская практика: смягчить варваров, осадить их на землю,
задарить. Сначала - союзники, потом и подданные. Предшественники Кирилла
иной раз преуспевали в подобных делах. Знал о таком и Малх. Поэтому он,
переводя ответ Ратибора, своей волей перевернул язык и оставил патрикию
надежду: "Князь будет думать, князь здраво обсудит твое предложение".
На лугах, на брошенных полях в избытке хватало корма для лошадей.
Всадники для себя ловили скотину, забытую ромеями в бегстве. Здесь было
хуже, чем в степи, где походя брали облавами туров, тарпанов, косуль.
Волки опережали россичей и резали беззащитных коров, быков, коз, овец.
Ромейские яблоки, груши, сливы были крупнее росских. Хлеба же -
заметно тоще, короче колосом, мельче зерном. Поэтому ромейские купцы так
старались на торгу брать росский хлеб, думали россичи.
Река Нестос защищала город Топер с трех сторон. Крутые берега, еще
более поднятые крепостной стеной, не давали подойти к Топеру от реки. С
севера город укрывала стена в шесть человеческих ростов, усиленная рвом.
Спешенные сотни Крука и Мала осаждали Топер, втянувшийся в стены,
закрывший ворота, изготовившийся защищаться до последней капли крови,
капли воды и куска хлеба.
Мимо Топера пролегла имперская дорога, соединявшая Византию с
Македонией, Эпиром, Элладой. Государственная почта, гонцы которой
пользовались подставами и одолевали путь от столицы до Топера за три дня,
а от Юстинианополя - за один, давно известила префекта Акинфия о вторжении
варваров. Более двадцати дней тому назад пришло сообщение о разрушении
варварами крепости Новеюстинианы.
В течение жизни трех или четырех поколений никакие варвары не
появлялись вблизи Топера, поэтому здесь никого не волновало обычное
вторжение во Фракию. Страх за себя возник после разгрома легиона,
обнажившего дорогу через Юстинианополь. Положились на тзурульскую конницу.
Погибла и она. Надеялись, что варвары пойдут к Византии. Почта перестала
работать, Топер ничего не знал до появления первых беглецов: варвары уже
приближались к устью Гебра.
На серой, пыльной стене было многолюдно. Под котлами, большими,
глубокими, но еще холодными, были разложены костры. Заготовили и камни.
Иногда вниз валились полено или обломок камня весом в два десятка фунтов,
сброшенные в давке.
Такая сила против кучки варваров. А может быть, снизу грозят и не
варвары, но обнаглевшие скамары?
Топер жаловался на осаду голосами тысяч и тысяч животных. Ржали
лошади, блеяли овцы. Гневный рев быка не мог заглушить горестное мычание
коров. Как сговорившись, все сразу, задыхаясь и спеша, вопили ослы. Не
город - загон для скота.
Не только для скота, загон и для людей, как каждый город империи,
подданные которой привыкли сбиваться за стены. Страх перед варварами
загнал в Топер тех, кто не смог или побоялся уйти в горы. В городе можно
было найти и фракийца с устья Гебра, и македонца, прибежавшего навстречу
варварам из-за Нестоса, древней границы между Македонией и Фракией.
Беглецы стояли лагерем на всех улицах, всех площадях. Домовладельцы
сдавали в прибыльную аренду каждый локоть двора и сада, брали за право
черпать воду из колодца, разводить огонь, пользоваться нечистыми местами -
латринами.
Сколько подданных сейчас в Топере? В первый день префект Акинфий
велел страже у ворот считать прибывающих. Легионеры сбились, префект не
настаивал.
Безоружность подданных делала их легкой жертвой скамаров-людокрадов,
похищавших сколько-нибудь состоятельных для выкупа. Уже давно
города-крепости вобрали окружных землевладельцев. В селениях распоряжались
наемные управители, доходы падали: хозяина не заменишь.
Спасая себя, управители бежали в Топер. Отвечая по договорам найма,
составленным нотариями, своим телом и его свободой за доверенное их
распоряжению хозяйское имущество, управители старались спасти запасы,
пригнали скот, рабов. В город вдавливались груженые телеги, шумные стада и
молчаливые толпы двуногих животных, без которых земельная собственность не
имела цены. Явились рабы империи - колоны со своими рабами, сбегались даже
сервы и приписные к земле: варвары не разбираются между подданными.
Еще никто не видел вторгнувшихся скифов. Утверждали, что они обладают
исполинским ростом, зубами людоедов и бесчисленны, как зимние волки.
Ворота закрылись. Опоздавшие умоляли впустить их. Стража пользовалась
случаем, приоткрывая створки за деньги.
Наконец явились и варвары. Издали, с высоты стен и башен, они
казались обыкновенными людьми, даже мельче. Их сосчитали. Их оказалось
немного. Не мириады, как передавали раньше, но сотен двенадцать или
меньше. Пробыв под городом не более половины дня, скифы ушли. Префект не
решился сразу открыть ворота: появились пешие варвары. Остерегаясь
известного коварства славянских скифов, Акинфий решил выждать.
Шел четвертый день осады. Кучка пеших варваров на немом языке жестов
выражала осажденным свое презрение.
Несколько городских куртизанок, исправных налогоплательщиц, с общего
одобрения издевались над скифами, показывая им со стены части тела, обычно
скрываемые от глаз. Несомненно, оскорбление достигло цели, и дикие варвары
были жестоко унижены.
Затем префект приказал водрузить на стене виселицу. За неимением в
Топере пленных из числа ныне вторгнувшихся варваров вздернули девятерых
преступников из числа заключенных в городской тюрьме злостных
неплательщиков налогов. Логофет Топера Гордий, человек образованный,
произнес двустишие из Гомера:
Петлей шею стянули, и смерть их быстро постигла;
немного подергав ногами, все разом утихли.
Варвары же были испуганы, они метались, размахивали оружием и нечто
кричали, постигая силу империи.
Затем городские коластесы-палачи на виду у варваров принялись рубить
ноги, руки и головы у других, обреченных быть казнимыми для общей пользы.
Обрубки сбрасывались вниз. Стену залило кровью.
Казни вызвали у осажденных необычайный подъем духа, а варвары были
охвачены ужасом. Они, жалкая кучка пеших разбойников, отставшая от своих
по варварской глупости, отступали и отступали по широкой дороге, которая,
уходя от города на северо-восток, вела вдоль предгорий Родопов, к устью
Гебра. По ней они пришли, по ней думали исчезнуть безнаказанно.
Мал первым заметил, что на стене не оставалось более солдат-латников,
к виду доспехов которых россичи успели привыкнуть. Спешенные сотни Крука и
Мала ускорили шаг. Они были уже в версте от Тонера, но ликующие крики
ромеев еще были слышны.
Полторы или две сотни всадников выскочили из темной арки городских
ворот, а вслед за ними - пешие солдаты. Город, которому надоела осада,
вытолкнул их, как стаю гончих собак.
Конные были добровольцы из подданных; каждый получил доспехи и оружие
из тощего арсенала префектуры взамен письменного обязательства вернуть
имперское имущество в целости, возместив возможную порчу.
Акинфий не хотел больше ждать. В переполненном городе не хватало
воды. Летом уровень воды в колодцах понижался. Чтобы удовлетворить кое-как
дополнительную потребность, префект поставил стражу у колодцев, которая
выдавала воду. Не хватало дров и угля для приготовления пищи. Даже
свободные и не из малоимущих питались зерном, мучной болтушкой и сырым
мясом, натертым солью.
Цены на хлеб поднялись в пять раз, на дрова - в десять. Овощи
продавались втайне. Единственно дешевым было мясо - скот издыхал от
дурного содержания.
В Топер согнали двадцать тысяч, может быть, больше, сельских рабов,
диких, как обезьяны, которых изредка привозили из-за нильских катарактов
для потехи на византийском ипподроме. Многие из рабов были навечно
закованы. Городские эргастулы - тюрьмы для рабов - были так набиты, что
несчастные погибали от недостатка воздуха. Потери приводили владельцев в
ярость.
Четвероногую и двуногую "падаль" зарывали, где придется, во дворах, в
садах. Навоз и нечистоты некуда было вывозить. Завалы навоза породили
мириады мириадов сине-зеленых мух. Топер смердел, как нечищеный свинарник.
Некоторые уже умерли от острых болей в животе. Боялись язвы-чумы,
которая, как известно, зарождается от тесноты и нечистот.
Гарнизон Топера, вобравшего пятнадцать застав с имперской дороги,
достигал двух когорт полного состава, по триста шестьдесят мечей в каждой.
Семнадцать дней город был осажден страхом, один день - конными
варварами и четыре - шайкой пеших. Топер истекал не кровью, а гноем. Пора
кончать.
Добровольные конники храбро выскочили из ворот, мужественно одолели
две парные стадии, смело - две следующие. На пятой они начали подбирать
поводья и на шестой остановились, чтобы подождать пехоту. Неразумная
лихость ведет к поражению даже солдат.
Солдаты поспешали широким шагом. Легат, командовавший обеими
когортами, знал округу Топера, как собственный щит.
После нескольких извилин между холмами дорога подходила к горам и в
сорока стадиях от Топера охватывала петлей берега щели. Через щель была
тропа, доступная пешим. Путь сокращался в несколько раз.
Легат не надеялся догнать варваров, а к добровольной коннице он
относился с презрением человека, прожившего в строю двадцать лет.
Он решил отрезать варварам путь к отступлению, воспользовавшись
тропой через ущелье. Тогда и соломенная конница окажется силой.
Загаженный Топер отравлял не одних рабов в гнойниках эргастулов.
Ядовитые испарения, как мухи, проникали всюду. В последние дни гнусная
зараза вторглась в казармы. Обе когорты уже потеряли одними умершими сорок
мечей. Пора очистить округу.
Преследуемых и преследователей разделяли три стадии. Расстояние не
сокращалось и не уменьшалось, будто врагов связывала веревка.
Топер исчез за лесистыми холмами. Здесь начало петли. Легат видел -
варвары миновали тропу. Исполнившись надежды на успех, легат послал свою
вторую когорту, ослабленную, вслед коннице. А сам во главе первой свалился
вниз, в обход.
Быстрей! Быстрей! Хватаясь за грабы, дубы, орешник, ольху, которыми
густо зарос влажный овраг, солдаты сбегали с кручи.
Торопись, торопись!
Взбираться было труднее.
Каска, панцирь, поножи, поручень... Щит - солдатское спасение и
солдатское проклятье вместе. Меч, кинжал, дротик. Иные священники, давая
солдату отпущение, говорили, что грех пьянства, сквернословия и обжорства
бог прощает защитникам христианства и без покаяния за тяжесть доспехов, и
оружия.
Увлекая своим примером, легат первым выбрался на дорогу, неровную, но
широкую, вымытую дождями, перепадавшими в дни осады. На ней не было свежих
следов. Легат опередил варваров. Вот и они. Легат отступил за стену
деревьев. Хорошее место для засады. С одной стороны бок горы, с другой -
щель.
Варвары в клещах, они погибли.
6
Легат видел - славяне почему-то остановились, не дойдя двух стадий до
засады. Изгиб дороги и деревья, подступившие вплотную к ней, закрывали
топерскую конницу и вторую когорту. Что-то происходит... Нет, они опять
двинулись.
Со всех сторон раздалось воронье карканье. Со всех сторон скифы,
гунны, анты, славяне - кто же по-настоящему различал варваров! -
набросились на легионеров.
Россич учился красться, не шевеля былку. Умел волком ползти, а волку,
чтобы укрыться, довольно травы вполколена человека. Россич мог будто
утонуть за камнем в земле, как в воде, и прятался в кустарнике, где заяц
едва найдет место.
После коротенькой схватки легионеры были сброшены в щель и там
добиты. Несколько особенно прытких солдат успели, выскочив на дорогу,
бросить каски, оружие и забраться на гору, в лес.
Мал и Крук, которым здесь нечего было делать, повернули против своих
преследователей. Добровольцы-конники, спасаясь, смяли легионеров второй
когорты в надежде прорваться к городу. Но дорога в тылу была перехвачена.
Как и впереди, где неудачливый легат устроил засаду в пасти росской
западни, и здесь столкновение рассыпалось на состязания в силе и ловкости.
Легионеры старого Рима, для своего времени владевшие несравненным
искусством боя в строю, несли чрезмерные потери, когда их застигали в
движении или в неудобных для единства битвы местах, в лесах, в болотах.
Византийский солдат был слабее римского и в строю. Пехота базилевса в
одиночной схватке была беспомощна. Но не победой телесной силы россича
совершилось быстрое уничтожение гарнизона Топера, а превосходством
воинского умения взять врага, как чайка-буревестник берет рыбу из
разбушевавшегося моря.
Ни один конник, ни один легионер не вернулся в город. Россичи впервые
были зрителями публичной казни и без сговора между собой сегодня не брали
пленных.
Акинфий почувствовал, что недавние дни и часы, тревожные, мучительные
даже, были лучшими в жизни, невозвратно прекрасными. Только что, казалось,
когорты ушли бить варваров. Акинфий едва успел пообедать, едва успел
вернуться на стену. К городу опять подступали варвары. У Акинфия осталось
десятка два легионеров личной охраны: вся армия Топера!..
Префект опомнился. Чтобы полакомиться устрицей, нужно вытащить мясо
из раковины. С трех сторон город неприступен, с четвертой - стена
поднялась на восемнадцать локтей, к которым сухой ров дополняет еще шесть.
Ворота недавно обновлены. Никому не разжать створки Топера.
Пусть родится чума, пусть начнется голод, скифам не вторгнуться в
город!
Рядом, стадиях в двух от рва, варвары отесывали тонкие бревна и с
удивительной быстротой - префект видел каждое движение - врезали ступени.
Лестницы рождались на глазах осажденных. Вот готова одна, вторая...
Они хотят забраться на стену крепости, как кровельщик на крышу дома,
тупые варвары, пришедшие неизвестно откуда.
Масло щедро кропило дрова и угли, загорелись костры. Огонь раздували
кузнечными мехами. Смола плавилась.
К грудам камней были приставлены сильные мужчины. Свободные. Молодые
землевладельцы, с мускулами, развитыми упражнениями. Ремесленники. Рабам
здесь не место. Имеющий раба имеет врага.
Стена широка, как дорога. Было так многолюдно, так шумно, что варвары
казались немыми, а их топоры - беззвучно вонзающимися в дерево.
Варвары подняли готовые лестницы. Приближаются. Горожане выкрикивали
оскорбления, соревнуясь, кто крепче обругает скифов.
Священники благословляли защитников. Святая вода дождем слетала с
кропил, сделанных из лошадиных хвостов. Запах ладана заглушался чадом дров
под котлами.
Помолимся, помолимся! Слава в вышних богу! Слава! Слава! Сейчас
варвары скорчатся под стеной, опаленные кипящей смолой, с выжженными
глазами, с переломленным хребтом. Осанна, осанна!
Движение лестниц замедлилось. Остановка. Варвары испугались. Теперь
им придется подумать. От них до стены осталось шагов двести. Теснота на
стене мешала тому, кто умел метнуть камень из пращи.
Десять лестниц или одиннадцать? Акинфий никак не мог сосчитать и
упрекнул себя: "Ты волнуешься, как женщина". Когда гарнизон вышел из
города, префект обещал дочери пленника-скифа.
Выродки. Тускло-коричневые доспехи, темные, грязные лица, усы, как
куньи хвосты. Дикие люди, не познавшие прелести красоты.
Топер был самым значительным и самым богатым городом на фракийском
побережье. За свое назначение префект Акинфий возблагодарил империю
взносом в Священную Казну Палатия донатиума в тысячу статеров. И четыреста
статеров каждый год.
Префекту нужны деньги сверх обычных налогов.
Узнав о вторжении славян, префект через глашатаев и объявлениями на
листах ситовника известил подданных, дабы они не ждали хорошего.
- Эти варвары, - объявили глашатаи, - убивают христиан не обычными
способами, как-то: мечом, ножом или копьем, но мучительски, по-язычески.
Вкапывая в землю заостренные колья, варвары насаживают на них подданных,
как следует поступать лишь с преступниками. Или же, растянув на земле,
варвары убивают христиан палками, камнями, что приличествует делать только
с собаками, змеями или дикими зверями в наказание за причиненный ими ущерб
садам и полям...
Все постоянные жители Топера и все получившие в нем временное убежище
обязывались немедленно внести особый налог для защиты города.
Утомленные собственными злодействами, варвары запирают христиан в
домах вместе со скотом и поджигают с дьявольским умыслом, чтобы люди
сгорали, изувеченные копытами обезумевших от пожара животных.
Известия о зверском характере скифов встречались с доверием.
Привыкнув к зрелищам еще более изощренных пыток и мучительнейших казней,
подданные воспринимали такие же действия варваров как естественные и сами
собой разумеющиеся. Особый налог на оборону Топера внесли все и без спора
- строптивым обещали немедленное выселение за стены.
Безоружные горожане сумеют отстоять Топер смолой, камнями, дубинами,
кирками.
Подданных душил угар от углей и дым от дров, разило смолой. От
чрезмерного усердия неопытных рук в двух или трех котлах загорелось адское
варево. Развевались толстые струи багрового пламени с чадными хвостами
жирного дыма.
Подпалило хоругвь, принесенную на стену причтом соборного храма
святой Феодоры, ангела-хранительницы базилиссы.
Железные лапы тагана под ближайшим к префекту котлом, разогревшись
докрасна, прогнулись. Котел накренился, и горящая смола полилась по стене.
Защитники, обожженные брызгами, отпрянули, забыв, где находятся. Несколько
человек сорвалось вниз. Кто-то повис, зацепившись руками, призывая на
помощь. "Туда и дорога", - подумал Акинфий. Он отвлекся. Да и что он мог
еще сделать. Варвары будут отбиты!
Ощутив удар по руке, префект гневно вскинулся: кто осмелился?
Наваждение! Толстая стрела прошла через ладонь до самого оперения.
Ощущалось оскорбление, а не боль.
Внизу славяне держали на весу лестницы, задрав вверх усатые лица. А
дальше, шагах в четырехстах от стены, варвары, раскинувшись веером, били
из луков прямо в префекта.
Одежды сановников подобны облакам, шапки - венцам. Из-за жаркого
времени Акинфий облачился в легкий хитон и увенчал голову златошитой
повязкой.
Охрана префекта, поняв опасность раньше других, сдвинула щиты. Солдат
закричал:
- На колени, светлейший!
На колени? Дерзость! Солдаты согнулись за щитами, Акинфий присел.
Кто-то схватил его руку, сломал стрелу, рванул древко. Кровь брызнула, как
из стенки фонтана. Префект ослабел, его затошнило.
Варвары били в каждого, кто только был на стене: так ответили бы все,
будь у кого время задавать вопросы. Стрелы стелились по стене с плотностью
ливня, подхваченного бурей.
На каждые двести шагов стены приходился один спуск внутрь города со
ступенями, длиной в десять шагов. Защитники города бросились к лестницам,
толкая один другого со стены, падая в костры. Кто выжил, тот не сбегал, а
катился по крутым ступеням.
Десять или одиннадцать лестниц славяне приставят к стене? Акинфий,
которому стянули руку его же головной повязкой, пытался понять, что еще
может сделать префект Топера.
Задыхаясь, все сразу закричали тысячи ослов, собранных в Топере,
полдень - их час. Разбойно мучил слух набат городских храмов.
Пылающая смола из опрокинутых котлов, разлившись по стене, отрезала
путь спасения от варваров всем, кроме Сатаны.
Варвары уже на стене. Они овладели и внутренними лестницами в город,
в богатый Топер, славную столицу фракийского побережья, за выгодное
управление которой Акинфий внес Священной Казне донатиум в тысячу
статеров...
Легионеры, вместе с Акинфием застрявшие на стене, спрятали префекта
внутри черепахи из прямоугольных щитов. Высунув голову, как гусь над
забором, Акинфий увидел рослого варвара. Вскочив на стену снаружи, варвар
хотел броситься в город, но заметил щиты. Ручей горячей смолы не позволил
ему напасть на сжавшихся легионеров. Выгибаясь, как титан в старой битве с
богами эллинов, варвар обеими руками поднял восьмидесятифунтовый камень,
размахнулся, метнул. Ты же сам, Акинфий, прозорливо извещал всех, что
скифы побивают христиан камнями, как диких зверей.
Малху все мнилось навязчиво и тревожно, что он уже побывал когда-то в
этом доме богатого человека, красиво поставленном над морем. Когда же? В
годы скитаний с мимами? Нет, нет! Быть может, душа, блуждая во снах,
пролетала здесь.
- Ты, ромей, ты был чист, был христианин, - говорил Малху Асбад. -
Почему же ты не захотел удержать этих дальних славян от вторжения в
империю? Увы, ты, как эллин, захотел мстить, наверное.
В первый день плена Асбад, цепляясь за жизнь, как кошка, повисшая на
карнизе, не скрываясь, рассказал Малху все нужное об империи. В обмен
комес получил жизнь и обещание быть отпущенным из неволи еще на имперской
земле. Свыкнувшись с временным пленом, Асбад забыл первые страхи.
- Нас никто не приводил, нас никто не мог удержать, - возразил Малх.
- Нападая на всех, империя щедро рассеяла зерна ненависти к ней. Посев
взошел. Все ходят к вам за добычей. Мы пришли как охотники, а не
завоеватели.
- Но почему ты отождествляешь себя с варварами? - спросил Асбад.
- По праву усыновления ими. Ты, считающий себя ромеем, кто ты сам по
крови? Ты этого не знаешь, - ответил Малх.
- Нет ни эллина, ни иудея, - сказал старческий голос, принадлежавший
пресвитеру Топера.
Соборный храм Топера только на вид поражал богатством внутреннего
убранства. Провинции не имели денег. Россичи по невежеству прельстились
обманным блеском камней. На самом деле алмазы, изумруды, рубины, сапфиры
изготовлялись из прозрачного и цветного стекла, подложенного для искристой
игры тонко плющенным серебром, медью, пластинками перламутра. Подложенные
- подложные драгоценности. Пресвитера Малх нашел в алтаре и соблазнился
благообразным лицом топерского святителя. Малх хотел беседы. Не нашлось
ритора - пригодится священник. Малх привел пресвитера в дом над морем.
- А кто ты по племени? - спросил Малх пресвитера.
- Никто, - ответил священник, изощренный в диалектике. - Христианин
не различается по цвету кожи. Церковь едина, как империя. Напрасно ты
уподобляешь империю добыче охотника. Варвары появляются, исчезают, империя
живет. Варваров осияет истина в день, назначенный богом. Я молюсь и о
тебе, отступник.
- Молись, - разрешил Малх с иронией. - Молитва вредна лишь верующим.
Вы называете нас дикими. Но угнетение людей - у вас. Наглое войско,
которое грабит своих и не умеет защитить их, - у вас. У нас же один не
попирает другого и все дела - общие, ибо мы живем в народоправстве. Наши
князья едят общую пищу, носят общую одежду. Мы их слушаемся как более
сведущих.
- Не верю, - возразил Асбад. - Ты говоришь о Золотом веке. Так было.
Так не может быть более. И я не хочу такой жизни. Бессмысленно уравнивать
патрикия и плебея, комеса и солдата, землепашца и владетеля...
- Подожди! - резко и сильно перебил Асбада пресвитер. И, обращаясь к
Малху, сказал: - В твоих словах есть правда: земной мир обманывает нас
видимостями совершенства. Сатана расставляет сети, он великий ловец.
Остерегись, победитель. Истина только в Христе. Бойся бога и ада в
вечности мучений.
- У нас, россичей, нет ада, - ответил Малх. - Наши боги скромны.
Пусть они носят разные имена - они одинаковы. А у тебя два разных бога.
Слушай же! Твой Христос учил милости и любви, общался с людьми, не
возносясь над ними. Второй бог, которого вы называете Отцом, злобен и
капризен, как пресыщенный базилевс. Твоему Христу нужно было отбросить
старого бога. Он не смог. В этом его ошибка.
- Кощунство, схизма! - воскликнул Асбад.
- Бог да простит тебя, - сказал пресвитер, издали благословив Малха.
- Живя с варварами, ты, погружаясь в мирское, забыл главное. Земная жизнь
коротка. Для своей пользы человек обязан думать лишь о спасении души.
Жизнь подобна сновидению. Смерть тела - вот истинное пробуждение.
- Неправда!
Малх, пытаясь заглянуть в себя, удивлялся собственному спокойствию.
Сейчас он нарочно повысил голос, чтобы раздражить собеседников.
- Неправда, ты лжешь, жрец! Душа человека пробуждается с рождением
тела. Но рассудим о другом. Вы оба хотите навечно попасть в рай. Мудрецы
говорили: цена всего существующего познается по сравнению. Пока вы будете
петь хвалы небесному базилевсу, другие жарятся в вечном огне. Смрад
паленого мяса претворится в аромат райских роз. Что за цена раю, коль там
все люди! Пока же, на земле, вы запугиваете адом других, дабы превратить
их в данников.
- Ты оскорбляешь пленников! - воскликнул Асбад.
И опять пресвитер остановил неразумного комеса. Топерский святитель
хотел поселить колючку сомненья в душе Малха.
- Да, многие, именуя себя христианами, поступают хуже язычников, -
сказал пресвитер. - Но не принимай частное за целое. Раскаяние даже в
последний миг спасет твою душу.
- Мне не в чем каяться, - возразил Малх. - Я не лгу, не развратничаю,
не краду. А вот этот комес, как все полководцы империи, ложно увеличивал
число своих всадников, чтобы попользоваться жалованьем мертвых. Посмей
отрицать, Асбад! Совершая переходы по империи, ты грабил твоих
братьев-христиан и позволял солдатам совершать то же самое. Ты терзал, ты
подвергал мучительной казни твоих рабов за малейшее упущение, по
подозрению. Ты покупал для разврата женщин. Ты разбрасывал детей, не думая
о последствиях блуда. Нужно ли еще уличать тебя?
Асбад не ответил. Малх обратился к пресвитеру:
- Нужно ли, чтобы я вывернул и твою душу, как старый мешок? Так,
чтобы тебе захотелось отказаться от сана?
- Как хочешь, как хочешь, - смиренно согласился тот. - Я заблуждаюсь,
как человек, каюсь, оплакивая грехи. Никто не свят. В стаде же ничего не
меняется, грешен ли пастырь или нет, - защищал свой сан святитель. - В
истинном вероисповедании есть крепость церкви. Спасает вера, а грехи
святителей не лишают их права отпускать грехи других христиан.
Участник многих прений о догматах церкви пресвитер продолжал,
убежденный в своей правоте:
- Не прав ты в мыслях о равенстве в жизни земной. Люди равны в
бессмертии душ, равны в праве на спасение. Ибо раб может быть принят в
обители блаженных, сановник же - отвергнут. На земле бог, в своих
непонятных для человека целях, дает одному богатство, другому - нищету.
Горе нарушающему порядок. Мед земли есть худший из ядов. У меня нет зла к
тебе, бывший христианин. Теперь же отпусти меня.
- Не торопись, - сказал Малх. - Не за тобой последнее слово. Асбад
еще не ответил мне.
Чувствуя опору в пресвитере, комес вспомнил рассуждения палатийских
богословов:
- Душе нужно смирение, а не воля. Все совершается по воле бога.
Греша, я каюсь. Истинная Церковь прощает меня, допускает к причастию. И я
обновляюсь. Человек подвержен соблазнам.
Говорить с ними - метать стрелы в камень. Малх сказал с усталой
насмешкой:
- Действительно, этот комес мог бы надеть твою рясу, святитель. Я не
противник милосердия: да будет прощен искренне кающийся. Но не
способствует ли ваше каждодневно-легкое отпущение любых грехов их
неустанному повторению?
Пресвитер молчал. Малх продолжил:
- У нас не прячутся за спину богов. Поэтому мы отличаем доброе от
злого. Мы побеждаем вас не одной нашей силой, но и вашей слабостью.
- Меня вы победили стрелами, - возразил Асбад.
- Не оружие придает силу воину, а воин - оружию, - Малх
воспользовался мыслью какого-то древнего писателя, имя которого давно
забылось. - До победы над тобой мы взяли крепость Новеюстиниана.
Асбад, зная о падении крепости, неосторожно возразил:
- Комес Гераклед был ханжа, никчемный полководец. Он учился в Сирии
на безоружных еретиках.
- И ты тоже ханжа, - согласился Малх. - А два легиона префекта
Кирилла?
По незнанию речи славян Асбад был узником в одиночном заключении. Как
бывает с неудачниками, для своего поражения он успел найти достаточно
оправданий. Услышав о поражении и Кирилла, Асбад схватил за руку
святителя:
- Это правда?
- Увы, - ответил пресвитер и вторично попросил Малха: - Позволь мне
покинуть тебя.
Малх вглядывался в пресвитера. Что-то вспоминалось. А! Ведь этот
ворон встречался ему. Но где, когда?
- Подожди! - приказал Малх пресвитеру. - Мне кажется... Будто бы я
видел тебя? Назови свое имя!
Деметрий давно узнал Малха. Уверяясь, что бог отводит глаза беглому
еретику, пресвитер спорил с ним из чувства внутреннего долга.
Лет десять тому назад Деметрий, оставив неблагодарную Карикинтию,
ожидал в Византии места нового служения. Ему довелось присутствовать при
кончине его святейшества Мены. Второй в церковной иерархии, первый во
власти владыка Церкви уходил из земной жизни тропой последнего грешника.
Мена каялся: невольно, но он обманул Ипатия и Помпея. Ложь есть смерть.
Солгавший епископ лишается дара невидимой благодати и обязан снять сан.
Жалкий Мена, оставшись патриархом, слабодушно пытался обмануть бога, и
дверь освобождения от плоти разверзлась перед святотатцем пастью ада.
Уверившись в вечности мучений за гробом, Мена требовал магов, продляющих
жизнь напитком из мандрагоры, надеялся на помощь манихейских волхвов.
Чудовищно страшной была смерть поздней жертвы мятежа Ника.
Вместе с двумя монахами, славившимися, как и он, святостью, Деметрий
не отлучался из кельи патриарха, никого не допуская, дабы разглашение
позора не пошло во вред Церкви. Все трое поклялись отвечать на вопросы о
кончине Мены кратко и одинаково: его душа в руках бога. В этом не было
лжи, ибо ад есть такое же творение бога, как рай.
Отрекаясь от имени, полученного при святом крещении, Деметрий лишался
рая.
- Меня зовут Деметрием, - сказал пресвитер и, видя, что узнан,
продолжал: - Я был пресвитером Карикинтии! - Теперь ему ничто не было
страшно. Увлекаясь жаждой мученичества, Деметрий бросил вызов: - Будь
победа за нами, ты был бы в руках палача, еретик!
- Когда-то, давно, я хотел встречи с тобой. Ныне ты мне как волку -
сухая кость, - ответил Малх. - Прочь! Мне нет до тебя дела, я россич.
7
Пресвитер ушел не оглядываясь. Десять, двенадцать шагов по плитам
атриума. Черная фигура вписалась между двумя высокими урнами для цветов,
обрамлявшими вход. Что будет с Деметрием? Малху было безразлично: ненужная
вещь.
Солнце катилось за Родопы. Малх развязал торбу с едой и поделился с
Асбадом.
Из причудливой головы тритона струя свежей воды падала в каменную
чашу. Знакомый звук. Опять Малху мнилось, что он когда-то бывал здесь. Он
заснул, положив голову на торбу.
Дневной бриз затих. Густой запах роз тек в атриум.
Росские лошади паслись в саду на свободе - они не уйдут. Издали
донесся волчий вой. Конь Малха вошел в атриум. Осторожно перешагнув через
спящего хозяина, конь опустил голову в чашу фонтана. Напившись, постоял,
будто дремля, и, недоверчиво ступая по скользким плитам, исчез, как
виденье, не будь легкого стука копыт.
Асбаду вспомнился другой розарий. Юстиниан предпочитал нежность белых
роз. Желтоватые допускались за тонкость запаха. Но красные были изгнаны,
как недостойные святости Палатия своей окраской, низменно-грубой, как
кровь.
Единственнейший осчастливил Асбада разрешением сопутствовать ему в
прогулке по палатийским садам.
- Взгляни, Асбад, бог, защищая нежность мечами шипов, сотворил розы
для чистого наслаждения чистой красотой.
Величайшая милость была оказана Асбаду по назначении его в Тзуруле.
Базилевс шествовал, опираясь на плечо нового начальника фракийской
конницы. Всадники империи - как шипы розы. Восторг сжал Асбаду горло.
Его ожидало светлое, великое, может быть, будущее. Его не ссылали,
как Рикилу Павла. Базилевс доверялся ему. Похвалив усердие префекта Фракии
Кирилла, Юстиниан заметил:
- Более всего ценя в военачальниках преданность мне, среди них более
других отмечаю любящих меня. Велика есть тайная сила Любви, добродетели
христиан. Вызывая лучшие чувства, Любовь пробуждает дремлющие способности,
рождает новые способности для совершения службы. Ты же, Асбад, наблюдай за
самомнением Кирилла. Патрикий склонен ослепляться своей добродетелью.
В сорок лет, в полной силе Асбад увидел гибель надежды. Но побежден
не он один. Поражение других спасет его.
Божья воля привела в империю непреодолимую силу славян. Варварам
попустительствовала измена.
На берегу моря, в трех стадиях от дома, лежат две лодки. Асбаду
хватит одной. Он видел себя перед Юстинианом, он шептал, как молитву:
- Единственнейший, Непогрешимый, еретик-изменник привел этих далеких
от границы империи славян, изменники указали им дорогу, изменник Кирилл
разделил силы империи, подставив под удары варваров раздельно легионы и
конницу...
Базилевс поймет. Измена объясняет всегда и все. Только измены
остерегается Божественный. Кирилл же был подозреваем самим базилевсом!..
Асбад схватился за спасительное воспоминание.
"Бог наш на небесах, да святится имя твое", - молился Асбад. За него
заступится Коллоподий, еще более влиятельный после падения Иоанна
Носорога.
"Да будет воля твоя!" - Асбад сообщал Коллоподию о словах, даже о
мыслях, читаемых на лицах людей, за которыми незримо крался Великий
Спафарий.
"Да настанет царство твое!" - шептал Асбад, Бог поможет ему бежать.
Шла первая четверть ночи. До Византии двенадцать дней пути пешехода.
Сушу захватили варвары. Ущербная луна поднимется не скоро. Темными ночами
корабли отстаиваются на якорях. На рассвете Асбада подберут в море, и
через три дня он появится в Палатии.
"Дай бог, дай!" Асбад обещал пожертвовать дарохранительницу из
серебра, кедровое паникадило, отделанное бронзой, и двадцать фунтов свечей
отбеленного воска.
"Я даю, даю, бог мой, ты дай, дай!.. - Асбад ненавидел изменника
Малха, осквернявшего его душу кощунствами и сомнениями. - Он твой враг,
бог, твой враг. Бог мой, взгляни на меня и отвратись от него. Он сын
Сатаны, он сам Дьявол, отец лжи и неверия. Он - Змей".
Сатана, воплотившись в Змея, соблазнил Еву. Нужно сломать змеиный
хребет. Мужество пресвитера Деметрия вдохновляло Асбада.
Малх спал. Двое его спутников дышали ровно, редко. Асбад успел
приглядеться к привычкам славян. Они умели спать спокойнее и глубже других
людей.
Одно из колец на ручных цепях, которые мешали движениям Асбада, легко
разгибалось.
По воле бога сами варвары дали Асбаду короткий нож, чтобы пленник
помогал себе при еде.
Персы говорили, что ножичек длиной в палец может совершить дело, с
которым не справятся десять тысяч латников.
Топер погибал. Из улиц, заваленных навозом, россичи выгоняли скот.
Россичи запрятали животных во все повозки, которыми был загроможден город.
Годилось каждое колесо, каждая лошадь, каждый бык, корова, осел. Кого
нельзя запрячь, тот понесет свое мясо, пока оно не понадобится.
Россичи не имели опыта и ловкости солдат империи, изощрившихся в
грабеже городов, не обладали их проницательным взглядом и стремительной
хваткой. Россичи спешили взять побольше, чтобы привезти домой общую
добычу. На людей они почти не обращали внимания.
Нравились ткани, бронзовая, медная, серебряная посуда. В городе
нашлось много железа. Россичи сбрасывали с телег амфоры с вином и маслом,
тюки сушеных фруктов, красивые скамьи и кровати, чтобы найти место для
дорогого металла, без которого не проживешь. Купцы на Торжке-острове
клялись, что железо становится редким, как серебро, а в Топере его нашлось
на пять сотен телег.
Из городских ворот россичи пользовались главными, северными.
Остальные Ратибор приказал забить снаружи, чтобы ромеи не выгоняли скотину
и не увозили свое имущество.
Кто-то догадался бежать налегке, спускаясь со стен на веревках. Таким
не препятствовали, таких и не замечали, так как не было сил и цели, чтобы
оцепить город.
Обыскивая дома, подвалы, подземелья, россичи во многих местах
наткнулись на эргастулы для содержания рабов. Особенно обширные эргастулы
были обнаружены в толще городских стен.
Не понимая, кого это ромеи держат взаперти под замками, под железными
засовами, россичи выпускали затворников из отравленных нор. Справедливо
видя в них не ромеев, иные из россичей, забыв свое дело, помогали
освобожденным сбивать цепи.
Сейчас же среди истощенных, опаршивевших, смердящих рабов нашлись
военнопленные из уголичей, тиверцев и других племен славянского языка.
Озлобленные, но и охмелевшие от счастья, они спешили добавить свою долю к
растущей в россичах недоброжелательности к ромеям.
Загаженный, обезумевший Топер внушал отвращение. Горы добычи
подавляли воображение. Все казалось нужным, ни от чего не хотелось
отказаться. Ратибор приказал торопиться. Сотники подгоняли.
Нужны пастухи для тысячных стад, которые пойдут с войском. Нужны
тысячи погонщиков для телег. Россичи выбирали мужчин, казавшихся
посильнее, помоложе, не успевая и не умея разобраться, ромей ли это или
раб. Им повиновались - по общей привычке повиноваться силе.
На имперской дороге вытягивался обоз. И уже тронулась головная сотня
россичей, уже поднялась пыль. Мычали быки, ржали лошади, кричали люди.
Прогреми гром - никто не услышал бы раската телеги Перуна.
Поход окончен. Вернуться домой, не растерявши добычи, казалось куда
более трудным, чем налегке бить ромеев.
Сколько живого полона россичи выхватили из Топера? Четыре, пять тысяч
голов... Их никто не считал. Сколько бы их ни было, число уведенных было
невелико по сравнению с оставшимися.
Топер насчитывал в обычное время тридцать тысяч обитателей. И не
меньше тридцати тысяч беглецов из округа набилось за городские стены.
Половина - рабы. Имущество, которое, прежде всего, спасли при вести о
появлении варваров, превращалось в страшную угрозу.
Эти люди, считавшиеся говорящими животными, умели отвиливать от
работы и трудились только из страха перед мучительным наказанием. На
каждый десяток приходилось содержать надсмотрщика, а более рачительные
хозяева держали одного погонялу на пять рабов.
Веками, так же естественно, как реки текут в море, слагались
отношения между хозяином, рабом, работой.
Под раз навсегда застывшей маской тупоумного безразличия раб портил
самые грубые и крепкие лопаты, мотыги, плуги, бороны.
Во время прививки плодовых деревьев раб так подсекал кору, что ветка
засыхала, при окапывании - подрубал корни.
Рабочий скот калечили. Гадили на сухие фрукты, гноили овощи. Во время
посева зерно разбрасывали неровно. Особо строптивый раб ухитрялся
перетирать семена в руках, чтобы испортить.
Так было у всех, к такому на берегах Теплых морей привыкли все. Раба
насиловали - раб вредил. Беспощадное давление сверху вниз, тягучее, немое,
слепое сопротивление снизу вверх определяли стоимость вещей и качество их.
Высокую стоимость. Низкое качество. Дальний днепровский хлеб, на котором
наживались купцы, обходился дешевле имперского.
Большинство надсмотрщиков за десятками были рабами, вознесенными над
своими. Способность выбирать самых беспощадных считалась более ценным
даром сельского хозяина, чем уменье своевременно назначить день сева.
Опасные по нраву и сильные телом рабы носили цепи всю жизнь. Для них
было свое название: аллигаты - закованные.
Аллигаты расковались, эргастулы опустели, а в Топере не было ни
власти, ни гарнизона.
Оружия не было. Но не только для убийства, даже для битвы достаточно
камня, палки, кулака и пальцев, которые хотят вцепиться в горло. Рабы
обладали преимуществом грубой силы, а терять им было нечего.
Испуганные рабовладельцы метнулись к воротам. Россичи погнали их
прочь. Ромеи мешали телегам.
И лишь когда имущество жителей Топера покинуло стены, нескольким
сотням свободных подданных удалось прорваться через ворота. За городом их
ожидало зрелище.
Большой костер горел прозрачным в лучах солнца пламенем. На земле
лежал связанный человек. Несколько конных варваров наблюдали, а главный
коластес-палач Топера обратился к соподданным с коротенькой речью:
- Я вынужден казнить смертью благородного комеса Асбада, бывшего
начальником фракийской конницы. Я действую под угрозой убийства от
варваров. Будучи пленен ими, комес пытался зарезать кого-то. Что было,
конечно, неразумно...
Пустой, несущественной казалась жителям Топера быстрая казнь комеса в
сравнении с уже постигшим их бедствием, в сравнении с тем, что их ожидало
от злой воли Судьбы.
Имперские армии, захватывая города, умели высасывать сочный плод.
Рабы меняли хозяев. Хозяева тоже попадали в рабы. Кого-то убивали,
насиловали. Во всем, однако же, сохранялся некий порядок. Появлялся новый
начальник города, осуществлялась власть. Славяне же, взяв попавшееся под
руку, бросили город на произвол рабов.
И вот они ушли, анты, гунны, скифы, славяне или еще кто-то, посланные
в империю богом в наказание за грехи плохих христиан.
Всадники, телеги, телеги, телеги. Всадники, телеги... Телеги, стада.
Всадники. И еще телеги. И опять всадники. Это Левиафан. Это зверь из
Апокалипсиса, без начала, без конца, с телом неизмеримой длины. Он уходит,
поднимая пыль до неба.
Найдя спасение на верху самой высокой башни Топера, в
северо-восточном углу стены, солдат, единственный, случайно уцелевший,
глядел вдаль. Родопский горец, обладатель от роду острого зрения, он как
будто различал голову в далекой петле дороги, на повороте к востоку. Хвост
обоза еще лежал под городом. Чудовище ползло медленно, медленно. Что же...
Пеший без труда опережает упряжных быков.
Некому было размышлять о варварах. Пятнадцать, или двадцать тысяч,
или тридцать тысяч рабов напали на двадцать, двадцать пять или тридцать
тысяч свободных, на их жен, детей, на надсмотрщиков, на всех, не
отмеченных цепью, бритой головой или ошейником и поэтому ненавистных.
Пока варвары еще распоряжались в Топере, рабы нападали исподтишка,
без шума, будто случайно, с трусливой оглядкой. Кто же знает, как поступят
победители, заметив буйство раба. Рабство - везде. Против раба ополчается
вселенная.
Раб. Жизнь - существование без цели. Темнота мысли, омертвление
чувств.
Получить или не получить пищу, лишний кусок, лишний глоток. Быть
битым сегодня или завтра. Почему?
Каждый день, всегда, всегда тащить ноги на работу, на ненужную
работу. Зачем?
Ничего своего: ни миски, ни ложки даже. Ни женщины, ни детей, ни
котенка, которого можно приласкать или хотя бы замучить.
Особое племя, особый вид живых существ, лишенных всего, что имеет
человек, и всего, чем пользуется зверь.
Раздавленные, отупелые, ничтожные. Будь иначе - рабы давно взорвали
бы империю.
Были среди рабов и особенно опасные, из недавних пленных, из недавних
проданных за недоимки. Они-то, недодавленные, еще мыслящие и чувствующие,
сделались в Топере зачинщиками, показав другим пример.
Утверждая в подданных стремление к защите Топера - для облегчения
сбора осадного налога, - префект Акинфий заранее обвинил варваров в
мучительском истреблении подданных империи. Светлейший не выдумывал - он
перечислил казни, которым подвергались рабы.
В разоренном Топере рабы вернули хозяевам и нехозяевам - месть слепа
- получаемое ранее. Применили и нечто другое, о чем следует умолчать. Не
приходится ожидать иного от людей, в которых искалечен образ человека.
Оставив Топер тлению, рабы покинули город.
Славяне пустились вдогонку россичей, людей своего языка. К ним
пристали персы, армяне, сарацины, мавры, иберийцы, кельты, готы, франки,
германцы - те из них, в ком сохранилось еще нечто человеческое, в ком еще
не совсем погасла живая душа.
Эти многого не попросят у победителей. Кое-как, в тени свободных
славян, выбраться из империи. Надежда, во имя которой надо выжать все из
тела, истощенного рабством.
Большая часть рабов просто разбрелась. Ушли куда-то, шагая, пока
можно. Люди с вытравленной волей, они не знали даже, где находятся.
Инстинкт тянул их в леса, где можно затаиться от расправы.
Иные умерли от истощения, другие были убиты, как беглые собаки,
ромеями, возвращавшимися с гор.
Многие, изголодавшись, скоро вернулись в Топер поискать пищи и опять
надеть цепь.
Пусть будет прошедшее - прошлым. Аминь!

Продолжение